Уилки Коллинз - Нет прохода
— Вовсе не другое дело, мистер Бинтрей! То же самое. Это одна из тех связей, которые будут существовать между нами. Мы составим хор в какой-нибудь тихонькой церкви, здесь около Угла и, пропев с удовольствием совместно воскресную службу, будем возвращаться домой, где с удовольствием сядем вместе за ранний обед. Я питаю теперь в глубине души надежду привести эту систему без отсрочки в надлежащее действие с тем, чтобы мой новый компаньон мог найти ее уже утвердившейся, когда он вступит в нашу фирму.
— Пожелаем ей всего хорошего! — воскликнул Бинтрей, вставая. — Пусть она процветает! А Джоэ Лэдль будет принимать участие в Гнеделе, Моцарте, Гайдне, Кенте, Пэрселле, докторе Эрне, Грине и Мендельсоне?
— Я надеюсь.
— Желаю им всем не пострадать от этого, — заметил Бинтрей с большой сердечностью. — Прощайте, сэр!
Они пожали друг другу руки и расстались. Затем, (постучавши сперва в дверь согнутым пальцем, чтобы получить разрешение) вошел к м-ру Уайльдингу через дверь, соединявшую его собственную контору, с той, в которой сидели клерки, главный погребщик погребов Уайльдинга и Ко, Виноторговцев, а до этих пор главный погребщик погребов «Пеббльсон Племянникъ», т. е. тот самый Джоэ Лэдль, о котором только что говорили. Это неповоротливый и тяжелый человек, которого человеческая архитектура сопричислила к порядку ломовых, одетый в измятый костюм и в переднике с нагрудником, вероятно, сделанном из дверного мата и кожи носорога.
— Я насчет этого самого содержания и квартиры, молодой мастер Уайльдинг, — сказал он.
— Что же, Джоэ?
— Если говорить за самого себя, молодой мастер Уайльдинг — а я никогда не говорил и не говорю ни за кого другого — то я не нуждаюсь, ни в содержании, ни даже в квартире. Но, если вам хочется содержать меня и дать мне квартиру, будь по вашему. Я могу клевать не хуже других. Где я клюю, это для меня не так уж важно, как что я клюю. Да и это даже для меня не так уж важно, как сколько я клюю. Это все будут жить в доме, молодой мистер Уайльдинг? Два других погребщика, три носильщика, два ученика и еще кое-кто?
— Да. Я надеюсь, что мы составим единую семью, Джоэ.
— А! — сказал Джоэ. — Я надеюсь, что они, пожалуй, составят.
— Они? Скажите лучше мы, Джоэ.
Джоэ Лэдль покачал головой.
— Не обращайтесь ко мне с этим «мы» в таком деле, молодой мастер Уайльдинг, в мои годы и при тех обстоятельствах, которые повлияли на образование моего характера. Я не раз говаривал Пеббльсону Племяннику, когда они повторяли мне: «Гляди на это веселей, Джоэ!» — я говорил им: «Джентльмэны, вам хорошо говорить: «Гляди веселей», когда вы привыкли вводить вино в свой организм веселым путем через свои глотки, но, говорю я, — я привык вводить свое вино через поры кожи, а, принятое таким путем, оно оказывает совершенно другое действие. Оно действует угнетающим образом». «Одно дело, джентльмэны, — говорил я Пеббльсону Племяннику, — наполнять свои стаканы в столовой с криками «гип! ура!» и с веселыми собутыльниками, — и другое дело наполняться через поры в темном, низком погребе и в воздухе, пахнущем плесенью. Большая разница между пенящейся жидкостью и испарениями», — вот что говорил я Пеббльсону Племяннику. Это я и теперь повторяю. Я был всю свою жизнь погребщиком и с головой отдавался своему делу. И что же в результате? Я пьян, как может только быть пьян живой человек — вы не найдете человека пьянее меня — и тем не менее, вы не найдете человека, равного мне по меланхолии. Есть песня о том, что надо наливать стаканы полнее, так как каждая капля вина прогоняет морщины с чела, хмурого от забот. Да, может быть это и верно. Но попробуйте-ка наполняться вином через поры, под землей, когда вы сами не хотите этого!
— Мне грустно слушать это, Джоэ. Я даже думал, что вы могли бы присоединиться к урокам пения в нашем доме.
— Я, сэр? Нет, нет, молодой мастер Уайльдинг, вы не увидите Джоэ Лэдля упивающимся гармониею. Плевательная машина, сэр, вот все, на чем я могу себя проявить вне своих погребов; но я к вашим услугам, если вы думаете, что стоит труда заниматься такими вещами в вашем помещении.
— Да, я думаю так, Джоэ.
— Ну, и не будем больше говорить об этом, сэр. Распоряжение фирмы — закон для меня. А вы собираетесь принять Компаньоном в прежнюю фирму молодого мастера Вендэля?
— Да, Джоэ.
— Ну, вот видите еще перемены! Но не изменяйте опять названия фирмы. Не делайте этого, молодой мастер Уайльдинг. Уж и то плохо, что вы изменили ее в Уайльдинг и Ко. Гораздо было бы лучше оставить прежнее «Пеббльсон Племянник», тогда фирме всегда сопутствовало бы счастье. Никогда не следует изменять счастья, когда оно хорошо, сэр.
— Во всяком случае я не имею никакого намерения изменять снова имя дома, Джоэ.
— Рад слышать это и честь имею вам кланяться, молодой мастер Уайльдинг. Но вы сделали бы гораздо лучше, — пробормотал неслышно Джоэ Лэдль, закрывая за собой дверь и покачав головой, — если бы оставили одно прежнее имя. Вы сделали бы гораздо лучше, если бы следовали за счастьем, вместо того, чтобы мешать ему.
Является экономка
На следующее утро виноторговец сидел в своей столовой, чтобы принять просительниц, желающих занять свободное место в его заведении. Это была старомодная комната, обшитая панелями, которые были украшены деревянной резьбой, изображавшей фестоны из цветов; в комнате был дубовый пол, очень потертый турецкий ковер и темная мебель из красного дерева; все это служило здесь и потерлось еще во времена Пеббльсона Племянника. Большой буфет присутствовал при многих деловых обедах, дававшихся Пеббльсоном Племянником людям с большими связями, по правилу кидания за борт сардинок, чтобы поймать кита; а обширная трехсторонняя грелка для тарелок Пебльсона Племянника, которая занимала всю переднюю часть громадного камина, стояла на страже над помещавшимся под ней погребом, похожим на саркофаг, в котором в свое время перебывали многие дюжины бутылок с вином Пеббельсона Племянника. Но маленький краснолицый старый холостяк с косичкой, портрет которого висел над буфетом (и в котором можно было легко признать Пеббльсона, но решительно нельзя было признать Племянника), удалялся уже в иной саркофаг, и грелка для тарелок стала так же холодна, как и он. И золотые с черным грифы, поддерживавшие канделябры, держа черные шары в своих пастях на концах позолоченных цепей, смотрели так, словно на старости лет они утратили всякую охоту к игре в мяч и грустно выставляли напоказ свои цепи, спрашивая, точно миссионеры, разве они еще не заслужили за это время освобождения и не перестали быть грифами, как те братьями.
Это летнее утро было своего рода Колумбом, потому что открыло Угол Увечных. Свет и тепло проникали в открытые окна, и солнечные лучи озаряли портрет дамы, висевший над камином, единственное стенное украшение, о котором еще не было упомянуто.
— Моя мать двадцати пяти лет, — сказал про себя м-р Уайльдинг, когда его глаза с восторгом последовали за лучами солнца, падавшими на лицо портрета. — Я повесил его здесь, чтобы все посетители могли любоваться моей матерью в расцвете ее юности и красоты. Портрет моей матери, когда ей было 50 лет, я повесил в своей комнате, не желая показывать его никому, как воспоминание, священное для меня. О, это вы, Джэрвис!
Эти последние слова были обращены к клерку, который тихонько постучал в дверь, а теперь заглядывал в комнату.
— Да, сэр. Я только хотел напомнить вам, сэр, что уже пробило десять часов, и что в конторе собралось несколько женщин.
— Боже мой, — воскликнул виноторговец, причем его румянец еще более усилился, а белизна лица стала еще бледнее, — их уже несколько? Неужели так много? Я лучше начну, пока их не набралось еще больше. Я буду принимать их, Джэрвис, по очереди, в порядке их прихода.
Быстро ретировавшись в свое вольтеровское кресло за столом позади большой чернильницы и поставив сначала стул с другой стороны стола против себя, м-р Уайльдинг приступил к своей задаче со значительным страхом.
Он прошел сквозь строй, который всегда приходится проходить в подобных случаях. Тут были обычные экземпляры чрезвычайно несимпатичных женщин и обычные экземпляры слишком уж симпатичных женщин. Тут были вдовы морских разбойников, которые пришли, чтобы захватить его и сжимали под мышкой зонтики с таким видом, как будто бы он был зонтиком, а каждое новое притеснение, которое испытывал зонтик, доставалось на его долю. Тут были возвышенные девы, видавшие лучшие дни и явившиеся, вооружившись свидетельствами от духовника о своих успехах в богословии, словно бы Уайльдинг был Св. Петром с его ключами. Тут были миленькие девушки, которые проходили, чтобы женить его на себе. Тут были экономки по профессии, вроде нештатных офицеров, которые сами экзаменовали его, знает ли он домашнее хозяйство, вместо того, чтобы предоставить самих себя в его распоряжение. Тут были немощные инвалиды, которые не столько думали о жалованьи, сколько об удобствах частного госпиталя. Тут были чувствительные создания, которые разражались рыданиями при обращении к ним и которых приходилось приводить в чувство стаканами холодной воды. Тут были некоторые просительницы, которые приходили вдвоем, одна очень многообещающая особа, другая ровно ничего не обещающая: из них многообещающая очаровательно отвечала на все вопросы, пока в конце концов не оказывалось, что она совершенно не выставляет своей кандидатуры, но является только подругой ничего не обещающей особы, которая вся красная сидит в абсолютном молчании и в очевидной обиде.
