Анатоль Франс - Граф Морен, депутат

Я довольно скоро обучился своему ремеслу и выполнял работу добросовестно. По целым дням я вырезывал сообщения из газет, правил гранки и писал заметки во славу г — на Веле.

Что до графа Морена, я не щадил ни его убеждений, ни его самого.

Я выходил мало. Но однажды я пошел погулять по берегу реки, которая отражала в своих голубых водах ивы и белые дома. В этот день я зашел дальше, чем обычно, и очутился у ограды парка; его широкие лужайки простирались по косогору до фасада замка в стиле ампир с фронтоном и колоннами. Калитка открылась, и вышел мой неизвестный друг, паралитик, которого я встретил в лесу. Он опять сопровождал девочку; но на этот раз она не шла рядом с ним. Она лежала в колясочке, которую катила гувернантка, и было мучительно смотреть на побледневшее лицо девочки. Она лежала на вышитой подушке под тенью поднятого верха.

Она была похожа на украшенных филигранным серебром восковых мучениц, язвы и драгоценности которых созерцают в своих кельях испанские монахини.

Отец был одет элегантно, ко от слез на его лице размазались румяна. Он подошел ко мне неровным шагом, взял меня за руку, подвел к девочке и тоном умоляющего ребенка спросил:

— Ведь правда, она совсем не изменилась с тех пор, как вы ее видели? Это было в тот день, когда она забросила свой… как бы это сказать?., свой мяч на… как бы это сказать?., на дерево. Это моя дочка; правда, ей лучше?..

Мы шли рядом; я изо всех сил старался успокоить бедного старика. Но я сам был очень огорчен. Мы молчали, как вдруг больная девочка вскрикнула:

— Мама! Мама!.. Хочу к маме!..

Отец задрожал всем телом и ничего не ответил.

— Хочу к маме! — плача, твердила девочка.

Тогда отец простер руки и возвел глаза к небу, словно призывая его в свидетели незаслуженного несчастья.

Мы молча шли за коляской; она остановилась в еловом леску. Гувернантка опустила верх, и мы заметили, что девочка испугалась чего‑то невидимого для нас. Я пытался развлечь ее цветами и песнями. Мне это удалось. От свежего воздуха она слегка оживилась. Она приподняла голову. Через час ее щеки были почти розовыми.

Когда стало свежо и надо было отвезти девочку обратно в замок, отец пожал мне руку и пробормотал:

— Благодарю вас! Мне бы хотелось… быть вам полезным. Я — граф Морен.

Граф Морен! Я остолбенел.

В свою очередь я пробормотал:

— Граф Морен? Кандидат в депутаты?..

— Тс — с… тс — с… тс — с, этот… как бы сказать?., префект выдвигает мою кандидатуру. Он говорит, что я единственный… как бы это сказать?., кандидат, угодный правительству, имеющий… как бы это сказать?., шансы на… успех. Но я категорически… отказываюсь от всякой… кандидатуры. Я не хочу, не могу оставить этого ребенка. Наш… как бы это сказать?., император поймет, что я не могу. Эта девочка одинока… понимаете… одинока… ее… как бы сказать?., ее мать…

Я бы охотно признался в моих ошибках и проступках по отношению к нему, но решил, что у него не хватит сил выслушать такое признание.

Г — н Веле был избран; он получил на 362 голоса больше, чем граф Морен. После выборов я вернулся в Париж. Я жил там уже около трех месяцев, как вдруг ко мне явился Фонтане.

— Ну, дружок, — сказал он, — значит, ты опять наделал глупостей? Хорошенькие рассказывают о тебе истории; но я знаю, с тобой ничего не поделаешь. Я тебя знаю; я твой старый товарищ, я понимаю, ты скорее слабовольный, чем злой. Но, между нами, ты виноват, очень виноват. Так не начинают карьеру.

Я спросил у него, в чем дело. Он пожал плечами так уверенно, что я оробел.

— Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Нельзя быть слабовольным до такой степени, мой дружок! Как?.. Тебя послали в**", чтобы поддерживать кандидатуру господина Веле, а ты затеял интриги с его противником!

Я вскрикнул от удивления, я запротестовал.

— О, Веле рассказал мне все, — объявил Фонтане. — Ты человек неловкий… Я понимаю, на худой конец, что можно перейти из одной партии в другую. (Мой друг Фонтане понимал все.) Да и то надо это сделать пристойно и добиваться при этом определенной цели. Ты человек неловкий. Значит, ты не видишь, что империя выдохлась, кончилась, ты не видишь ничего: ты не видел, что твой граф Морен — только старый интриган. (Повторяю, мой друг Фонтане видел все.) Лучшее, что есть у Морена, мой дружок, это его жена. Когда я говорю, что у него есть жена, это только слова. Она все лето разъезжает без него по курортам и модным пляжам. Меня представили ей в Трувиле. Я танцевал с ней на благотворительном балу. Не скажу о ней ничего дурного, это было бы нехорошо с моей стороны, но, между нами, она распутная бабенка.

При этом он расправлял бакенбарды, строил умильные глазки, кокетлизо вихлял всем телом. Уверяю вас, мой друг Фонтане был очарователен.

Как вы думаете, что я сделал, выслушав его? Я расхохотался; мой смех вызвал новые упреки.

— Ты ведешь себя несерьезно! — объявил Фонтане.

Я веду себя несерьезно. Да, я думал о веселых делах, по- истине веселых! Я думал о бедной умирающей девочке, которая на берегу реки, в отчаянии обманутой любви, звала мать, а мать в это время отплясывала в казино с моим другом Фонтане. При этой мысли я и вел себя несерьезно.

Но Фонтане напомнил мне, что существуют лучшие чувства.

— Ты бы должен был, в своих же интересах, вести себя лучше с господином Веле, — сказал он. — Ты не сумел его оценить. Это человек значительный, он сам выбился в люди; подумай: еще в сорок лет он был учителем пансиона на Монмартре, потом пустился в финансовые операции, трижды обанкротился, а в пятьдесят два года достиг известности и стал депутатом; этот человек обладает бешеной энергией, и вести себя с ним так, как ты себя повел, — неблагоразумно.

— Как? — воскликнул я. — Господин Веле был в сорок лет учителем пансиона на Монмартре?

— Разве ты этого не знал? — невозмутимо спросил Фон- тане.

— Я знал, что он служил добровольцем в Старом и Новом Свете. Что он сражался в Перу, под начальством генерала Пезе, против испанцев; в Питтсбурге и при осаде Коринфа, под начальством генерала Шермана, — против работорговцев; в Либерии, под начальством Стефена Аллена Бенсона, — против чернокожих с мыса Пальм; в Варшаве, под начальством Ланге- вича, — рядом с мадемуазель Пустовойтовой; на Кавказе, под начальством Шамиля, — против русских; и, наконец, на борту невольничьего судна, — один против всех. Вот что я знал!

— Кто тебе рассказал эти басни? — пренебрежительно спросил Фонтане.

— Кто? Да ты сам, весенним утром, в Люксембургском саду.

Но Фонтане искренним тоном ответил, что мне это приснилось и что он не способен на такие глупости. Я больше не спорил. Философское сомнение, которое так смущало мою душу, никогда не закрадывалось в душу Фонтане.

Уходя, он протянул мне руку. Это был превосходный товарищ.

Прошло несколько месяцев. Однажды весенним утром, когда я работал за письменным столом, пол страшно затрещал; я обернулся, и мне показалось, что вошел медведь. В моей комнате стоял Планшонне. Он меня поразил. Я все‑таки не думал, что он такой огромный и дикий. В нем появилась некоторая элегантность; шляпа была надета набекрень, в зубах торчала сигара, пальцами — да еще какими! — он вертел легкую тросточку.

Мы позавтракали вместе.

— Госпожа Планшонне, — сказал он за десертом, — на днях подарила мне шестого ребенка. Прошу вас быть его крестным. Празднества по случаю крещения состоятся в Реймсе и будут продолжаться неделю.

— В Реймсе?

— Я редактирую в Реймсе правительственный листок.

Тут он заговорил о «моем крестнике». Мальчик родился с одним зубом, это огромный, великолепный ребенок.

Мы пошли погулять по авеню Елисейских полей. Деревья уже зеленели; мелькали светлые наряды. В веренице экипажей, которые катили к Триумфальной арке, я заметил прекрасную коляску; в глубине ее, подобно льву, раскинулся во всей своей славе г — н Веле. Уже издали можно было любоваться его почтенным носом и величественной бородой. Покровитель сильных, он посылал проезжающим в ландо и тильбюри модным финансистам улыбки, в которых так пленительно растворялась его гордость.

Я имел несчастье указать на него моему спутнику. Внезапно Планшонне оставил мою руку и бросился вслед за коляской, размахивая тростью и крича:

— Приставная борода, вор, прохвост! Я тебе устроил выборы, а ты мне не заплатил! Я сломаю трость о твою морду!

К счастью, коляска быстро укатила.