Ян Добрачинский - Тень Отца
— Часы труда миновали, приблизилась вечерняя пора. Не желают ли мой муж и его молодой гость подкрепить силы скромной пищей, которую я позволила себе принести?
Она склонила голову и сложила на груди руки, напоминая в этом жесте скорее служанку, чем жену. Старый священник обернулся и посмотрел на женщину. Их глаза встретились, и внезапно на лицах обоих произошла полная перемена: исчезли и суровое выражение на лице женщины, и напряжение на лице мужчины, вызванное, должно быть, тревогой и печалью. Их глаза засветились, когда они улыбнулись друг другу. В этот миг они словно не были старыми, все уже пережившими в своей жизни людьми.
— Пусть будет так, как ты сказала, — произнес Захария. — Часы труда, и правда, миновали. — Он обратился к Иосифу: — Хочешь прочесть молитву?
Иосиф закрыл лицо руками.
— Нет, Захария, прочти ты. Ты священник. Это большое достоинство перед Господом.
Пожилой священник вздрогнул. На прояснившееся лишь недавно лицо снова опустилась тень. Губы сомкнулись, по щекам пробежала судорога. Можно было подумать, что человека коснулась какая‑то боль, но он тут же превозмог себя. И лишь на лице вновь появилось выражение меланхолии, которое Иосиф заметил, войдя к нему в дом. Захария взял покрывало. Затем неровным голосом стал читать минху — молитву, произносимую в завершение всех дневных дел:
— Будь благословен, Господи, Властитель мира и всего творения, за то, что Ты позволил нам пережить этот день тяжелого труда и уберег нас от грехов.
— Аминь, — сказал Иосиф после того как Захария произнес последние слова.
Сняв надетые на головы покрывала, они сели за стол. Снова они были одни: женщины вышли. Усилился ветерок, и зашелестели веточки, образовавшие крышу над террасой. Вместо окриков работающих в виноградниках людей зазвучала песня тех, кто возвращался домой.
Мужчины ели в молчании. Только когда они поели и выпили разбавленного водой вина, Иосиф произнес:
— Спасибо тебе, Захария, за все твои советы. Отец был прав, послав меня к тебе. Всевышний наделил тебя огромным знанием жизни. Однако ты не сказал мне еще одного. Раз ты полагаешь, что я должен оставить родной дом и одновременно соглашаешься со мной, что не следует идти с родственниками в Антиохию, скажи, куда, по–твоему, я должен пойти? Что тебе по этому поводу говорит Всевышний?
Захария не поднял опущенной головы. Шершавой, с тонкой кожей, блестящей, словно чешуя змеи, ладонью он водил по краю стола.
— Слишком многого ты от меня ожидаешь, Иосиф, сын Иакова, — сказал он, после того как некоторое время длилось тягостное молчание. — Я сказал тебе только то, что продиктовано мне опытом старого человека, много слыхавшего и повидавшего на своем веку. Однако не ищи в моих словах воли Всевышнего.
И снова по впалым щекам священника пробежала судорога.
Иосиф обратил на Захарию вопросительный взгляд:
— Я не понимаю твоих слов. Ты священник, ты пребываешь вблизи Всевышнего, ты служишь Ему, и тебе проще узнать Его волю.
Захария покачал головой:
— Однако же, благословение Всевышнего не снизошло на меня…
— О чем ты говоришь?
— У меня нет сына.
Иосиф опустил взгляд.
— Я знаю, Захария о твоем несчастье. Однако Всевышний…
Священник не дал ему закончить:
— Хочешь сказать, что Всевышний может поступать так, как этого хочет? Конечно. Но если уж Он послал такой позор Своему священнику, то, видимо, не признал его достойным!
Эти слова прозвенели уже не болью, а отчаянием. Иосиф сжал в ладони кисточку покрывала. Внезапность сказанного навела его на мысль, что Захарии не с кем было поделиться своим убеждением, и, может быть, он впервые произнес его вслух. В первое мгновение Иосиф инстинктивно сделал жест, словно хотел сдержать дальнейшие признания, но тут же превозмог страх. Если он хочет помочь Захарии, то должен его выслушать и принять на себя часть того груза, который мог раздавить этого человека.
— Он не отвергает тех, кто хочет Ему служить.
— А меня Он, тем не менее, отверг, — Захария произнес это с горьким усилием. — Но меня коснулось и другое…
Он замолчал. Какое‑то мгновение боролся с собой. Видно, ему было совсем не просто до конца высказать свою боль. Однако первое признание было подобно прорванной плотине. Он, понизив голос, говорил теперь шепотом:
— Этого, может быть, никто и не заметил. Но я‑то вижу… Сколько лет я выполняю священническое служение… Сколько лет! И никогда, никогда в течение этих лет мне не выпадал жребий совершить служение при кадильном жертвеннике, самое почетное из всех служений!
Он исторг эти слова и умолк. Стало тихо, будто захлопнулась какая‑то крышка. Вечерний ветерок, все усиливавшийся, по–прежнему шелестел ветвями ограды. Река в низине, казалось, шумела сильнее.
— Моя жизнь заканчивается, — вновь заговорил Захария. — Сейчас идет последний год моего служения, потом меня уже не будут призывать. Всевышний дал знак, что недоволен мною…
— Но ведь ты помнишь Иова, — сказал Иосиф, лихорадочно искавший что‑то такое, что могло бы поднять Захарию со дна отчаяния. — Его друзья думали, что Всевышний покарал его. Он же, однако, чувствовал себя невиновным.
— Разве есть кто‑либо, кто мог бы чувствовать себя невиновным? — Эти слова Захария произнес после продолжительного раздумья. — Я, во всяком случае, нашел свою вину…
Иосиф чуть было не спросил: «Что ты такого сделал?» — однако сдержался. Он понимал, что, если Захария пожелал говорить о себе, он должен сказать ровно столько, сколько сам того захочет. Иосиф не мог уклониться от его признаний, не мог и ни в чем его торопить.
— Я отягощен виною… — Захария теперь говорил медленно, с виду совершенно спокойно. — Я долго размышлял и нашел ее в себе… — Он на мгновение замолчал. — Я провинился своей любовью к жене! — наконец выдавил из себя Захария.
— Любовью?! — повторил удивленно Иосиф. — Как можно провиниться любовью?
— Любовь должна иметь свою меру…
— Но ведь твоя любовь не отняла тебя у твоего служения.
— Не отняла, но и не дала о себе забыть…
— А разве нужно забывать?
— Нужно! — веско произнес Захария. — Что такое человеческая любовь? Радость, которую надо уметь от себя отстранить. — Теперь Захария сидел, подперев голову рукой. Он устал от признания, которое только что вырвал из себя, как будто вырвал из тела давно сидевшую там занозу, выразил словами боль, с которой долгими ночами боролся в одинокой битве. — Видишь, Иосиф, — он старался говорить как можно спокойнее, но спокойствие давалось ему так трудно, что дрожал голос. — Я люблю ее. Она для меня самый дорогой и близкий друг… Учители, — он громко сглотнул слюну, — учители говорят, что надо ежедневно благодарить Всевышнего за то, что Он не сделал нас ни язычниками, ни женщинами… Я бы так молиться не смог! Никогда… Мы оба уже старые. Не знаю, что будет, когда кто‑нибудь из нас умрет. Ибо, когда приходят дни служения и я вынужден уходить, я не перестаю думать о ней и тосковать, — тихо проговорил последние слова Захария.
Наступило молчание. Иосиф размышлял. Зачем Захария все это говорит ему — человеку, которого он впервые видит? Бывало, правда, что совершенно незнакомые люди признавались ему в своих скрытых тревогах. Приходили заказать плуг или соху — и вдруг садились и рассказывали о своих печалях; просили совета — у него, человека, жившего в тишине и так мало знавшего о жизни! Но это были люди простые, для которых известный своим умением плотник был авторитетом. А Захария — священник, человек, много повидавший.
С усилием, как будто стараясь поднять тяжелую ношу, Иосиф начал так:
— Не стоит мне об этом говорить, Захария… — Иосиф беспомощно развел руками, — я не знаю света, не знаю жизни. Как‑то раз я слушал одного раввина, который утверждал, что Всевышний, создавая Еву из ребра Адама, проявил по отношению к ней пренебрежение: мол, ребро является малозначимой частью человеческого тела. Говорят, что женщина была создана для мужчины, чтобы ему было легче и приятней… Но мы знаем, как сильно любили своих жен наши праотцы, насколько уважаемы были Девора и Юдифь. Женщина не может существовать только для мужчины. В любви к жене кроется что‑то святое… Я не понимаю этого хорошо и не умею это выразить, но уверен, что посредством такой любви Всевышний хотел показать нам что‑то великое и таинственное…
Иосиф снова развел руками и извиняющимся взглядом посмотрел на священника.
— Прости, — прошептал он, — я не могу лучшим образом изложить свои мысли.
Захария молчал, устремив взгляд на лицо Иосифа.
— Ты такой молодой, — заговорил он, — но говоришь необыкновенные вещи. Продолжай! Стало быть, ты полагаешь, что Всевышний и женщине предопределил великую миссию?
— Я верю в это! — горячо воскликнул Иосиф. — Я уверен, что Он ее когда‑нибудь возвысит и поставит рядом с Собою. Я не смог бы любить женщину только из‑за того, что она существует для меня.
