Гарольд Роббинс - Камень для Дэнни Фишера

Я осторожно соскользнул туда, где была собака и снова ухватил ее за шиворот. Придерживая ее одной рукой, я стал опять медленно продвигаться вверх. У меня ушло почти пятнадцать минут на то, чтобы добраться до половины пути. При этом приходилось подтягивать ее за собой после каждого шага. Затем я остановился передохнуть. Руки и лицо у меня были измазаны грязью, а рубашка и штаны были замызганы и изорваны. Мы с собачкой прижались к откосу котлована, страшась пошевельнуться, чтобы не сползти вниз. Некоторое время спустя мы снова двинулись вверх. Мы уже почти добрались доверху, когда камень подался у меня под ногой, и я поехал. В отчаянии я отпустил собаку и стал хвататься за землю, пытаясь удержаться от падения. Я спустился на несколько футов и затем пальцами ухватился и удержался за землю. Собачка начала скулить. Когда я обернулся, чтобы посмотреть, ее уже не было. Я посмотрел вниз, в котлован. Она только начала подниматься. Она глянула на меня и отрывисто гавкнула, но когда я отвернулся и начал взбираться вверх, снова начала скулить. Я старался не слушать ее тихие жалобные стоны, исходящие из глубины души. Она бегала взад и вперед, поминутно останавливаясь, взывая ко мне. Казалось, что она хромает. Я позвал ее. Она остановилась и поглядела на меня со склоненной набок головой.

— Ну давай, песик, — позвал я.

Он прыгнул на откос и попробовал вскарабкаться ко мне, но свалился назад. Я позвал его еще раз, он сделал еще одну попытку и упал. В конце концов он сел, подняв одну лапу ко мне и залаял. Я сел и сполз вниз до конца. Он бросился мне на руки, болтая хвостом. У меня на рубашке от его лапы оставались кровавые следы, когда я поднял его, чтобы лучше рассмотреть. Подушечки у него на лапах были порезаны и исцарапаны о камень.

— Ну хорошо, песик, — тихо сказал я, — мы выберемся отсюда вместе Я не оставлю тебя. Казалось, он понял меня, так как хвост его радостно описывал круги, а сам он своим мягким влажным языком обтирал мне лицо. Я положил его на землю и пошагал к другому краю котлована, чтобы найти место попроще, где было легче выбраться. А он бежал рядом со мной, заглядывая мне в глаза. Только бы мама разрешила мне оставить его себе!

Уже почти совсем стемнело. Мы снова начали карабкаться, но толку из этого не вышло. Не добравшись и до половины обрыва, я соскользнул и снова очутился на дне. Я очень устал, мне страшно хотелось есть. Ничего из этого не выйдет. До тех пор, пока не взойдет луна, бесполезно даже пытаться.

Я уселся на камень в центре котлована и попытался придумать, что мне теперь делать. Мама будет сердиться, потому что я не пришел вовремя ужинать. Стадо холодать. Я задрожал и попробовал застегнуть ворот рубашки, но пуговица оторвалась. Какая-то серовато-черная тень промелькнула в темноте. Собака зарычала и щелкнула зубами вдогонку. Я вдруг испугался — в котловане были крысы. Я обнял собаку и заплакал. Никогда мы отсюда не выберемся. Еще одна крыса пробежала мимо нас в темноте. Испуганно завизжав, я побежал к откосу котлована и попытался выкарабкаться. Снова и снова старался я выбраться, но каждый раз сваливался назад.

Наконец я свалился на землю и так выдохся, что не мог даже пошевелиться. Я был мокрый и несчастный. Я глубоко вздохнул и стал орать.

— Мама! Мама! — Голос мой глухим эхом отдавался в котловане. Я кричал до тех пор, пока не охрип и просто стал пищать. Ответа не было.

Взошла луна, и ее белый свет отбрасывал глубокие тени у каждого камня. Ночь была наполнена странными звуками и какими-то особенными движениями. Когда я стал подниматься на ноги, какая-то крыса откуда-то свалилась мне на грудь. Я упал на спину, визжа от ужаса. Собака прыгнула вдогонку крысе и схватила ей на лету. Сердито мотнув головой, она перекусила ей шею и отбросила крысу прочь.

Я встал на ноги и прислонился спиной к обрыву котлована. Мне было так холодно, и я был так напуган, что не мог ничего делать, кроме как смотреть в темноту. Собака стояла передо мной и шерсть у ней вздымалась дыбом, когда она лаяла. Эхо звучало так, как будто сотня собак будила ночь.

Не знаю, сколько я простоял так. Глаза у меня слипались, я старался удержать их открытыми, но не мог. Наконец я устало опустился на землю.

Теперь я уже не отдавал себе отчета, будет ли мать сердиться на меня или нет. Я ведь не виноват. Если бы я не был евреем, Пол с Эдди не спихнули бы меня в котлован. Когда я выберусь, я попрошу маму, нельзя ли нам быть кем-либо другим. Может быть, тогда они не будут больше сердиться на меня. Но в глубине души я чувствовал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Если бы даже мать и согласилась, отец не изменится. Это-то я знал точно. Если уж он что-нибудь решил, то не отступится. Наверное поэтому он и оставался евреем все эти годы. Нет, никакого толку из этого не выйдет.

Мама будет очень сердиться на меня. Жаль, припомнил я, начиная дремать, жаль, что это случилось именно в тот день, который так хорошо начался.

Лай собаки стал громче, и где-то смешавшись с его хриплым эхом, послышалось, как чей-то голос зовет меня. Я попробовал раскрыть глаза, но не смог. Я так устал. Но голос стал громче, настойчивей. — Дэнни! Дэнни Фишер! — Глаза у меня раскрылись, и я увидел, как неверный белый свет луны отбрасывает невероятные тени в котловане. Мужской голос снова позвал меня.

Я с трудом поднялся на ноги и попробовал было ответить, но у меня пропал голос. Раздался только слабый хриплый писк. Собака снова стала неистово лаять. Я услышал голоса наверху обрыва, а лай собаки стал еще более резким и возбужденным.

Луч фонарика опустится в котлован и задвигался в поисках меня. Я знал, что они меня не могут услышать, и поэтому побежал за лучом света, стараясь попасть в него. По пятам за мной бежала собака, по-прежнему лая.

Вдруг свет попал на меня, и я остановился. Закрыл глаза руками, так как свет резал их. Мужской голос прокричал: «Вот он!»

Другой голос раздался в темноте надо мной. — Дэнни! Дэнни! — Это был голос отца, — Ты жив?

Затем послышался шум и шорох гальки, когда мужчина стал спускаться по склону ко мне. Плача, я подбежал к нему. И почувствовал, как меня подхватили на руки. Он весь дрожал. Тут я ощутил его поцелуи на своем лице. — Дэнни, у тебя все в порядке? спрашивал он.

Я прижался к нему лицом. Лицо у меня было исцарапано и горело, но мне было приятно чувствовать грубое сукно его костюма. — Все в порядке, папа, ответил я всхлипывая. — Но мама будет сердиться, я написал в штаны.

Что-то похожее на смех булькнуло у него в горле.

— Мама не будет сердиться, — заверил он меня. Подняв голову в направлении берега, он закричал: «У него все в порядке. Бросайте веревку и вытащим его».

— Не забудь песика, папа, — сказал я. — Его тоже надо вытащить.

Отец нагнулся и потрепал пса за ухом. — Если бы не его лай, мы бы и не узнали, где ты. — Вдруг он повернулся и посмотрел на меня. — Не из-за него ли ты тут оказался?

Я покачал головой. — Пол и Эдди сбросили меня сюда, потому что я еврей.

Папа как-то странно посмотрел на меня. Веревка упала нам под ноги и он нагнулся, чтобы поднять ее. Я с трудом расслышал слова, которые он пробормотал: «Район новый, а люди те же самые».

Я не понял, что это значит. Он завязал веревку у себя на поясе и подхватил меня одной рукой, а другой — собаку. Веревка натянулась и мы начали подниматься по склону.

— Папа, ты ведь не сердишься?

— Нет, Дэнни, не сержусь.

Я некоторое время помолчал, пока мы медленно продвигались по склону, — Тогда ничего, если я оставлю собаку себе, папа? — спросил я, — Он такой милый пес. — Пес, видимо, знал, что я говорю о нем, его хвост застучал по боку отца. — Мы назовем его Рекси Фишер, — добавил я.

Папа посмотрел вниз на щенка и затем на меня. Он рассмеялся:

— Ты хочешь сказать, мы назовем ее Рекси Фишер. Это не он, а она.

В комнате было темно, но мне было тепло и уютно после ванной, когда я уже лежал в постели. В ночи были новые звуки, новые звуки, влетающие в окно из новой округи. Новые звуки, с ними теперь жить.

Глаза у меня были широко раскрыты от изумления, но я больше не боялся. Бояться нечего. Я ведь у себя в доме, в своей собственной комнате.

Вдруг глаза у меня стали закрываться. Я повернулся в постели и задел рукой за стену. Она была шершавой от свежей краски.

— Я люблю тебя, дом, — прошептал я, засыпая.

Под кроватью пошевелилась собака, и я свесил руку вниз. В ладони у себя я почувствовал ее холодный нос. Я почесал пальцами у нее за ухом.

Шерсть у нее была влажная и прохладная. Мама заставила папу выкупать Рекси, прежде чем разрешила пустить ее в мою комнату. Она полизала мне пальцы.

— Я люблю тебя, Рекси, прошептал я.

Ощущение теплоты, удобства и причастности пронизывало все мое существо. Постепенно я почувствовал, как остатки напряженности покидают меня, и погрузился в ничто, то есть сон.

Я был дома. И первый день моей жизни, который я запомнил, отошел во вчера, а все дни моей жизни стали завтра.