Алоизиюс Бертран - Гаспар из тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло

Гаспар из Тьмы.

Господину Виктору Гюго [53]

К жилищу моему для славы путь неведом,

За песней жалобной она не мчится следом;

Та песнь мне одному мила

На проказы ваших блуждающих духов, – сказал Адам, – я обращаю не больше внимания чем орел на стаю диких гусей, все чти твари разбежались с тех пор, как в храмах стали проповедовать достойные пастыри и народ услышал святые истины.

Милую книжечку твоих стихов через сто лет будут, подобно нам, лелеять, как драгоценность, владелицы замков, щеголи и менестрели, она останется декамероном любви и будет служить обитателям поместий утехой их благородных досугов.

Зато книжечка, которую я посвящаю тебе, позабавив, быть может, одно утро двор и горожан, которых порою забавляет какой-нибудь пустяк, к тому времени претерпит то, что суждено всему обреченному на смерть.

Тогда пусть неведомый библиофил извлечет из могилы эту заплесневевшую, трухлявую книжицу, и он на первой странице прочтет твое прославленное имя, которому моего имени не спасти от забвения.

Любопытный высвободит легкий рой моих духов, после того как столько времени серебряные застежки продержат их в пергаментной темнице.

И для него эта находка будет не менее ценной, чем для нас находка какой-нибудь легенды, записанной готическими буквами, с гербом в виде единорога или двух аистов.

Париж, 20 сентября 1836 г.

ФАНТАЗИИ ГАСПАРА ИЗ ТЬМЫ

ФЛАМАНДСКАЯ ШКОЛА

I. Гарлем [54]

Как только амстердамский золотой петух пропоет –

Гарлемская золотая курочка снесет яичко.[55]

Гарлем, восхитительная картинка народной жизни, заключающая в себе всю сущность фламандской школы; Гарлем, писанный Яном Брейгелем, Питером Неефом, Давидом Тенирсом и Паулем Рембрандтом [56];

И канал, где зыблется синяя вода, и храм, где полыхает золотой витраж, и балкон, где на солнышке сушится белье, и крыши, увитые зеленым хмелем;

И аисты, кружащие вокруг городских башенных часов, вытянув шею, чтобы поймать клювом капли дождя.

И беспечный бургомистр, поглаживающий свой двойной подбородок, и влюбленный садовник, чахнущий оттого, что не в силах оторвать взор от тюльпана;

И цыганка, разомлевшая над мандолиной, и старик, увлеченный игрой на роммельпоте [57], и мальчик, надувающий бычий пузырь;

И бражники, курящие трубки в подозрительном кабачке, и служанка с постоялого двора, вывешивающая за окно тушку фазана.

II. Каменщик [58]

Каменщик. Взгляните на эти бастионы, контрфорсы: кажется, будто они сооружены в расчете на вечность.

Каменщик Абраам Кнюпфер, с мастерком в руке, распевает, взгромоздясь на воздушные леса – так высоко, что может прочесть готическую надпись на большом колоколе, в то время как под ногами у него – церковь, окруженная тридцатью аркбутанами [59], и город с его тридцатью церквами.

Он видит, как потоки воды сбегают по черепицам и каменные чудища [60] изрыгают их в темную бездну галерей, башенок, окон, парусов, колоколенок, крыш и балок, где серым пятном выделяется неподвижное продолговатое крыло ястреба.

Он видит крепостные сооружения звездоподобных очертаний, цитадель, которая пыжится, как запеченная в тесте курица, видит дворы роскошных особняков, где водометы иссякают от палящего солнца, и монастырские сады, где тень ползет вокруг колонн.

В пригороде расположились имперские войска. Вот один из всадников бьет в барабан. Абраам Кнюпфер различает его треуголку, красные шерстяные аксельбанты, косичку, перевязанную лентой, кокарду и позумент.

А еще видит он солдат; в парке, под сенью величественных деревьев, на привольных изумрудных лужайках, они стреляют из пищалей по деревянной птичке, привязанной к вершине майского дерева [61].

Вечером же, когда прекрасный неф храма уснул, сложив руки крестом, он со своей лесенки увидел на горизонте деревню, подожженную солдатней и пылавшую словно комета в лазури неба.

III. Лейденский школяр [62]

В наше время надо быть сугубо осторожным, особенно с тех пор, как фальшивомонетчики обосновались в здешних местах.[63]

Уткнув подбородок в брыжи из тонких кружев, мессир Блазий располагается в кресле, обитом утрехтским бархатом; видом своим он напоминает жареную дичь, которую повар разложил на фаянсовом блюде.

Он садится за конторку, чтобы отсчитать сдачу с полфлорина; а я, бедный лейденский школяр в потертых штанах и дырявой шапке, стою перед ним на одной ноге, как журавль на частоколе.

Вот из лаковой шкатулки с мудреными китайскими человечками вылезают юстирные весы [64] – словно паук, собирающийся, поджав длинные лапки, укрыться в чашечке пестрого тюльпана.

Когда видишь, как у мастера вытянулось лицо, как он худыми дрожащими пальцами перебирает червонцы, – разве не скажешь, что это вор, пойманный с поличным и вынужденный, под дулом пистолета, возвратить богу то, чем он поживился с помощью дьявола?

Мой флорин, который ты недоверчиво рассматриваешь в лупу, куда менее подозрителен и темен, чем твои узкие серые гляделки, коптящие, словно плохо затушенная плошка.

Весы снова спрятались в лаковый ларчик с яркими китайскими человечками, мессир Блазий привстал со своего кресла, обитого утрехтским бархатом, а я, бедный лейденский школяр в дырявых чулках и обуви, пячусь к выходу, кланяясь до самой земли.

IV. Борода клином

Лишь тот, чья борода кудрява,

Кто статен, горд, в осанке прям

И ус закручивает браво,

Заслуживает одобренъя дам.

Стихотворения [65]

В тот день в синагоге был праздник; во тьме, как звезды, блистали серебряные светильники, и молящиеся в телесах [66] и очках прикладывались к своим молитвенникам, бормоча, гнусавя, поплевывая и сморкаясь – кто стоя, а кто сидя на скамьях.

И вот вдруг среди этого множества округлых, продолговатых, квадратных бород, пушистых, курчавых, благоухающих амброй и росным ладаном, была замечена бородка, подстриженная клином.

Ребе Заботам во фланелевой ермолке, сверкавшей драгоценными каменьями, поднялся с места и сказал: «Кощунство! Среди нас – борода клином!».

«Лютеранская борода! [67] – Куцый кафтан! – Смерть филистимлянину!» [68] – И правоверные зашумели на скамьях и затрепетали от ярости, а главный раввин вопил: «Одолжи мне, Самсон, свою ослиную челюсть!».

Но тут рыцарь Мельхиор развернул лист пергамента, скрепленный имперской печатью. «Приказываем, – прочитал он, – задержать мясника Исаака ван Хека, повинного в убийстве, и повесить оную израильскую свинью между двумя свиньями фламандскими».

Из темного прохода тяжелым шагом, бряцая оружием, выступили тридцать алебардщиков. «Плевать мне на ваши алебарды!» – злобно усмехнувшись, воскликнул мясник Исаак. И, устремившись к окну, бросился в Рейн.

V. Продавец тюльпанов

Среди цветов тюльпан – то же, что павлин среди птиц. Один лишен аромата, другой – голоса;. один гордится своим нарядом, другой – хвостом.[69]

Ни звука – если не считать шелеста пергамента под пальцами ученого мужа Гейльтена, который отрывал взор от Библии, испещренной старинными миниатюрами, лишь с тем, чтобы полюбоваться золотом и пурпуром двух рыбок, заключенных в тесном сосуде.

Створки двери распахнулись: то был продавец цветов; держа в руках несколько горшков с тюльпанами, он попросил прощения, что помешал читать столь премудрой особе.

– Господин! – сказал он, – вот сокровище из сокровищ [70], чудо из чудес! Такая луковица зацветает лишь раз в столетие в серале Константинопольского императора!

«Тюльпан! – вскричал разгневанный старик, – тюльпан! Символ похоти и гордыни, породивших в злосчастном городе Виттенберге мерзостную ересь Лютера и Меланхтона! [71]»