Иван Гончаров - Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
– Ну, что соседка?
Авдей молчал.
– А?
– Ничего, отдал платок.
– Так он ее был? ну, а порадел ли ты мне?
– Говорил.
– Что ж она?
– Говорит, рада доброму соседу. Коли, говорит, случится надобность в чем, так не откажите; мы вам тоже постараемся, чем можем. Не понадобится ли, говорит, барину когда пирожок испечь: я, мол, мастерица.
Иван Савич вытаращил глаза.
– Как, пирожок?
– Пирожок-с, с рыбой или с говядиной… с чем, говорит, угодно. Еще говорит, не нужно ли вам рубашек шить?.. я, говорит, могу…
Иван Савич вскочил с постели.
– Как рубашек?
– Еще… – начал Авдей.22 – Стой! ни слова больше! ищи сейчас квартиру… Куда я попал? Вон, вон отсюда!
– Что вы, опомнитесь, сударь: что вам за дело? Нам же лучше.
– Такая хорошенькая – и печет пироги! – говорил сам с собой Иван Савич, – ужас! ну, с чем это…
– С рыбой и с говядиной, – подхватил Авдей.
– Э! молчи, дуралей! тебя не спрашивают.
– Ведь она не больно хороша, – заметил Авдей, – глаза-то словно плошки, да и зубы не все.
– Да, ты много смыслишь! – отвечал Иван Савич, стараясь попасть ногой в туфлю, – такая молоденькая – и шьет рубашки! а?
– Что за молоденькая, сударь: уж ей за пятьдесят, – сказал Авдей.
– Как за пятьдесят! да ты с которой говорил?
– Ну, с той, что квартиру нанимает, – с самой хозяйкой.
– Со старухой? что ж ты мне не скажешь давно? Кто просил тебя радеть мне у этой старой ведьмы?
– Ведь вы сами вчера приказывали.
– Я сам приказывал! – передразнил его Иван Савич. – Я толком тебе говорил жуировать: можно ли с таким страшилищем жуировать? разве тебе самому охота? вечно только подгадишь мне! Впрочем… нет… ничего, больше доверенности! пусть пироги печет. Я ей, пожалуй, и рубашки закажу. Ну, а молодая кто?
– Жилица у ней, – нанимает две комнаты.
Иван Савич не ходил в тот день на службу под предлогом переезда на новую квартиру. Авдей возился, уставлял, а он надел красивый шлафрок, отворил вполовину дверь и глядел к соседкам: это он называл жуировать.
– Разве не пойдете в должность? – спросил Авдей. – Пора бы одеваться – одиннадцатый час…
– Нет, не пойду… Что должность? сухая материя! надо жуировать жизнию. Жизнь коротка, сказал не помню какой-то философ.
В комнатах соседок, видел он, то мелькнет что-то легкое, воздушное, белое, кисейное, то протащится неуклюжее, полосатое. Иногда в узком промежутке неплотно затворенной двери светился хорошенький черный глаз с длинными ресницами, потом хлопал глаз без бровей, как23 будто филин. Вскоре послышались звуки фортепьяно. Играли из «Роберта».
«Кто же это играет? – думал Иван Савич. – Уж, конечно, она, молоденькая. Где той… месить пироги и играть на фортепьяно?»
Он взял скрипку и тоже заиграл. Там перестали играть.
«Вот и видно, что она женщина строгой нравственности! – подумал Иван Савич. – Иная бы пуще заиграла». Он посмотрелся в зеркало и причесал бакенбарды.
Вскоре дверь там отворилась побольше и наконец почти совсем.
– У нас труба дымит, – сказала старуха Авдею. – Летом всё отворяем дверь. Вот другой год твердим хозяину, чтобы переделал… нет! их дело только деньги брать.
Прошло дня два. Иногда соседка не очень быстро мелькала сквозь двери. Она приостанавливалась и как будто улыбалась, потом вдруг пряталась. На третий день дворник принес паспорт из части.
– Что это, любезный, – спросил Иван Савич, – у соседок-то не видать мужей: где ж они?
– В командировке-с, где-то далече.
– А! – сказал Иван Савич, – тем лучше. А кто еще в доме у вас живет? там, по парадной лестнице, в больших квартирах?
Дворник назвал несколько известных фамилий.
– А вон там, во втором этаже, где еще такие славные занавесы в окнах?
– Там-с одна знатная барыня, иностранка Цейх.
– Знатная! – говорил Иван Савич Авдею, – что это у него значит?.. Она может быть знатная потому, что в самом деле знатная, и потому, что, может быть, дает ему знатно на водку, или знатная собой?..
– Не могу знать, – отвечал Авдей.
– Посмотрим, посмотрим: может быть, и ее увидим, – примолвил Иван Савич и погладил бакенбарды.
Он продолжал переглядываться с соседкой. Однажды у ней на пороге появилась девочка лет шести.
– Уж не дочь ли это ее, Авдей?
– Не могу знать, – отвечал Авдей.
Ты никогда ничего не знаешь: что ни спросишь о деле. За что ты хлеб ешь?.. Да нет, быть не может:24 это не дочь ее. Она слишком молода: верно, старуха испекла этот пирог. Но та, кажется, уж слишком стара для этого.
Он узнал, что девочка – племянница соседки, зазвал малютку к себе, дал ей конфект и, таким образом, завязал сношения. Они взаимно присылали друг другу поклоны. Однажды малютка принесла розан.
– Хотите, я вам подарю? – сказала она.
– Подари. А кто тебе дал?
– Хорошая тетенька.
– Что она сказала тебе?
– Она сказала, поди подари цветок вон тому дяденьке. Скажи, что ты даришь от себя, да, смотри, не говори, что я велела; а то в угол поставлю.
– Вот тебе, душенька, конфект, а эту пряжечку отнеси к тетеньке и подари ей да скажи, что я подарил тебе, а ты даришь ей… слышишь?
– Слышу.
– Ну, как ты скажешь?
– Скажу: дяденька подарил тебе и велел сказать, чтоб ты подарила мне.
Вдруг в комнату вбежал какой-то юноша.
– Здравствуй, Ваня! – сказал он, – насилу сыскал тебя. Ба! что это значит, Ваня? – вдруг спросил он, поглядывая на розу, на девочку и на брошку.
– Ничего, Вася, так! – хвастливо, с улыбкой говорил Иван Савич, – поди, душенька, домой.
Девочка побежала и отворила дверь. В это время мелькнула головка соседки.
– Э! э! приятель! так-то ты скрываешься! – заговорил Вася, – хорошо же! давно ли? да какая хорошенькая! ах ты, злодей! ах, варвар! ну-ка, ну-ка, покажи!
Он пошел к дверям.
– Нет, mon cher
1, постой! нехорошо! не гляди! – говорил Иван Савич, загораживая дорогу. – Ну, что она подумает? это совсем не из таких… После я все расскажу.
– Нет, нет, пусти… не верю!
– Нет, братец, нельзя! пожалуйста, не ходи.
– Ну, познакомь меня. Вот тебе честное слово, не стану отбивать. То-то ты у меня! а я за тобой.25 – Что такое?
– Мы впятером обедаем на Васильевском острову, в новой гостинице: говорят, телячьи ножки готовят божественно! поздравим! поздравим! а оттуда на Крестовский… покутим.
– Мне нельзя вечером.
– Отчего?
– Так! – значительно, с улыбкой сказал Иван Савич.
– А! понимаю! счастливец! Ну, завтра мы в театре? Асенкова в трех пьесах играет. Смотри, mon cher, нельзя не быть: что скажут наши? манкировать не должно, а то подумают, что ты хочешь отшатнуться. И то три офицера да вон тот статский, знаешь, что еще полы сюртука всё сзади расходятся, собрали, говорят, партию перехлопать нас, говорят, и в раек своих посадят; да где им! слушать любо, как наш угол захлопает: я однажды из коридора послушал – чудо! сначала мелкой дробью – па, па, па, – точно ружейный огонь; а там и пошло и пошло, так по коридорам гул и ходит… Даже капельдинер плюнул и отошел от дверей, а я не вытерпел да и сам давай – браво, браво наши! Квартальный сердито поглядывал на меня… да пусть!.. Так едем? потом поужинаем, кутнем, а?
– Не знаю, mon cher!
– Чего не знаешь! на первых порах в полночь тебя не примут. Решено: завтра с нами. Ты не знаешь, ведь Шушин награду получил, полугодовой оклад. Он обещал полдюжины, да ты на радостях столько же – вот и будет с нас! Смотри же, ждем.
И ушел. А Иван Савич уселся с книгой в руках на маленьком диванчике, как раз против дверей соседки, в живописном положении. Но если бы кто заглянул в книгу, то увидел бы, что он держал ее вверх ногами. Прошло недели три. Они уже кланялись друг другу и даже, стоя каждый в своих дверях, разговаривали. Когда в это время кто-нибудь шел, сверху или снизу, они поспешно прятались. Вдруг соседки не стало видно, и даже дверь была затворена. Иван Савич встревожился.
– Авдей! отчего у соседки затворена дверь?
– Не могу знать.
– Не уехала ли она куда-нибудь?
– Не могу знать.26 – Никогда ничего не знает! Я не Суворов, а досадно!.. Так поди узнай: здоровы ли? что, мол, вас давно не видать?
Авдей принес ответ, что Анна Павловна нездоровы и приказали просить к себе: «коли-де вам не скучно будет посидеть с больной».
– К себе! – воскликнул Иван Савич, вздрогнув от восторга, – ужели? а! наконец! Авдей! скорей бриться, одеваться!
Он второпях обрезал в двух местах бороду и щеку и залепил царапины английским пластырем, полагая, что так он интереснее, нежели с царапинами или даже нежели просто без царапин: это очень обыкновенно, она уж его так видала. Он не пожалел на голову пятирублевой помады, бакенбарды смочил квасом и минут на пять крепко перевязал платком, чтоб придать им лоск и заставить лежать смирно; в носовой платок налил лучших духов, на шею небрежно повязал голубую косынку и выпустил воротнички рубашки; к довершению всего надел лакированные сапоги и, таким образом, блестя, лоснясь и благоухая, предстал пред соседкой. Она сидела на софе, поджав ноги, окутанная в большую шаль, с подвязанным горлом.
