Вирджиния Вулф - Годы
— Кто-то приехал к Стэплтонам, — сообщила Делия, слегка раздвинув муслиновые шторы. Подошла Милли и встала рядом. Вместе они увидели сквозь щель между шторами, как из экипажа вышел молодой человек в цилиндре. Он поднял руку, чтобы заплатить вознице.
— Смотрите, чтобы не увидели, как вы подглядываете, — предупредила Элинор.
Молодой человек взбежал по ступенькам в дом. Дверь за ним закрылась, экипаж уехал.
Но две девушки еще некоторое время смотрели на улицу. В садиках перед домами цвели желтые крокусы. Миндаль и бирючину окутала зеленая дымка. Внезапно по улице пронесся порыв ветра, гоня по мостовой листок бумаги. За ним пролетел маленький пылевой вихрь. Над крышами рдел один из тех прерывистых лондонских закатов, которые по очереди зажигают окна золотым огнем. В весеннем вечере ощущалась какая-то мятежность. Даже здесь, на Эберкорн-Террас, освещение переходило от золотого сияния к сумраку и обратно. Делия задернула штору, отвернулась и, вернувшись в гостиную, вдруг произнесла:
— О Боже, Боже!
Элинор, опять взявшаяся было за свои тетрадки, недовольно подняла голову.
— Восемью восемь… — сказала она. — Сколько будет восемью восемь?
Поставив палец на страницу, чтобы отметить место, она посмотрела на сестру. Та стояла, откинув голову назад, в закатном свете ее волосы казались ярко-рыжими, а сама она в это мгновение выглядела дерзкой красавицей. Рядом с ней Милли смотрелась неприметной серой мышкой.
— Знаешь, что, Делия, — сказала Элинор, — ты уж подожди… — она не могла произнести то, что имела в виду: «Пока мама умрет».
— Нет, нет, нет! — воскликнула Делия, простирая руки. — Нет никакой надежды…. — начала она, но осеклась, потому что вошла Кросби с подносом. Она методично, с раздражающим позвякиванием, поставила на поднос чашки, тарелки, горшочки с вареньем, блюда с кексом, хлебом и маслом, положила ножи. Затем, осторожно неся поднос перед собой, вышла. Последовала пауза. Вновь появилась Кросби, сложила скатерть и передвинула столы. Опять пауза. Через минуту-другую она принесла две лампы с шелковыми абажурами. Одна была установлена в гостиной, вторая — в дальней комнате. После этого Кросби, поскрипывая дешевыми туфлями, подошла к окну и задернула занавески. Кольца привычно звякнули на медных стержнях, окна скрылись за толстыми складками бордового плюша. Когда занавески были сдвинуты в обеих комнатах, на гостиную точно спустилась глубокая тишина. Внешний мир словно пропал. Издалека, с соседней улицы, послышался заунывный голос уличного разносчика. Тяжелые копыта ломовой лошади медленно простучали по дороге. Колеса проскрежетали по мостовой, потом и этот звук исчез, и воцарилось полное безмолвие.
Лампы отбрасывали два ярких желтых круга. Элинор придвинула кресло к одной из ламп, склонила голову и продолжила делать то, что очень не любила и всегда оставляла напоследок: складывать числа. Она прибавляла восьмерки к шестеркам, пятерки к четверкам, при этом губы ее шевелились, карандаш ставил на бумаге точки.
— Ну, вот! — сказала она наконец. — Готово. Теперь пойду посижу с мамой.
Она остановилась, чтобы взять свои перчатки.
— Нет, — возразила Милли, отбросив в сторону только что открытый журнал. — Я пойду.
Внезапно из своего укрытия в дальней комнате появилась Делия.
— Мне совершенно нечего делать, — отрывисто сказала она. — Пойду я.
Делия поднялась по лестнице, ступенька за ступенькой, очень медленно. Подойдя к двери в спальню, у которой стоял стол с кувшинами и склянками, она остановилась. Ее слегка подташнивало от кисло-сладкого запаха болезни. Она не могла заставить себя войти. Через окошко в конце коридора виднелись оранжево-розовые завитки облаков на фоне бледно-голубого неба. Яркий свет ослепил ее после сумрачной гостиной. Несколько мгновений она не могла оторвать взгляда от окошка. Затем с верхнего этажа донеслись детские голоса: Мартин и Роза ссорились.
— Ну и не надо! — крикнула Роза.
Дверь хлопнула. Делия еще немного подождала, затем сделала глубокий вдох, снова посмотрела на пламенеющее небо и постучала в дверь спальни.
Сиделка тихо поднялась, приложила палец к губам и вышла. Миссис Парджитер спала. Она лежала в ложбине между подушек, подложив одну руку под щеку, и слегка постанывала, как будто блуждала по миру, в котором даже во сне путь ей преграждали мелкие препятствия. Лицо ее было полным и обвисшим, на коже виднелись буроватые пятна; волосы, некогда рыжие, сейчас были белыми, хотя кое-где оставались участки странного желтого цвета, как будто некоторые пряди окунули в желток. Казалось, только пальцы, с которых были сняты все кольца, кроме обручального, говорили о том, что она вступила в уединенный мирок недуга. Но на умирающую она не походила. Судя по ее виду, она могла существовать на этой границе между жизнью и смертью вечно. Делия не замечала в ней никакой перемены. Она села и увидела, как в узком и высоком зеркале у кровати отражался кусок неба, залитый багровым сиянием. Туалетный столик весь искрился светом. Лучи отражались в серебряных и стеклянных флаконах, выстроенных аккуратно и ровно, как вещи, которыми никто не пользуется. В этот час комната больной выглядела нездешне чистой, прибранной, тихой. У кровати стоял маленький столик с очками, молитвенником и вазочкой с ландышами. Цветы тоже казались ненастоящими. Делать было нечего — только смотреть.
Делия стала разглядывать пожелтевший портрет своего дедушки с бликом на носу, фотографию дяди Хораса в мундире, тощую скрюченную фигурку на распятии, висевшем справа.
— Ты же в это не веришь! — зло сказала она, глядя на мать, погруженную в сон. — Ты не хочешь умирать.
Она мечтала о ее смерти. Мать лежала перед ней в ложбине между подушками, такая мягкая, терзаемая распадом, но вечная — вечное препятствие, помеха, преграда течению жизни. Делия попыталась оживить в себе какие-то теплые чувства, жалость к ней. Например, в то лето, в Сидмуте, говорила она себе, когда она позвала меня с лестницы в саду… Но эта сцена растаяла, когда Делия стала мысленно вглядываться в нее. Перед ее глазами вставал другой образ — мужчины во фраке, с цветком в петлице. Но она пообещала себе не думать об этом до того, как ляжет в постель. О чем же ей думать? О дедушке с белым бликом на носу? О молитвеннике? О ландышах? Или о зеркале? Солнце зашло, зеркало потемнело и теперь отражало лишь сумрачно-серый кусок неба. Она больше не могла противиться наваждению.
«С белым цветком в петлице…» — начала она. Для этого требовалось несколько минут подготовки. Там должен быть зал, пальмы, внизу — пространство, где толпится много людей… Фантазия начала оказывать свое действие. Делию наполнило восхитительное, волнующее чувство. Она — на помосте, перед ней — многочисленная публика, все кричат, машут платками, свистят. И тут она встает. Поднимается, вся в белом, посреди помоста, рядом с ней — мистер Парнелл[7].
— Я говорю во имя Свободы, — начинает она, выбрасывая вперед руки, — во имя Справедливости…
Они стоят бок о бок. Он очень бледен, но его темные глаза горят. Он поворачивается к ней и шепчет…
Внезапно грезы были прерваны. Миссис Парджитер привстала на подушках.
— Где я? — вскрикнула она. Она была напугана и растеряна, как бывало часто, когда она просыпалась. Подняв руку, будто взывая о помощи, она повторила: — Где я?
На мгновение Делия тоже растерялась. Где она?
— Здесь, мама, ты здесь! — крикнула она. — В своей комнате!
Делия положила руку на покрывало. Миссис Парджитер судорожно сжала ее и обвела комнату глазами, будто кого-то искала. Казалось, она не узнает дочери.
— Что случилось? — спросила она. — Где я?
Затем она посмотрела на Делию и все вспомнила.
— А, Делия… Мне что-то приснилось, — пробормотала она почти виновато. Какое-то время она лежала, глядя в окно.
Снаружи зажигались фонари, улицу начал заливать мягкий свет.
— Сегодня была хорошая погода, — миссис Парджитер помедлила, — как раз для… — видимо, она забыла, для чего.
— Да, чудная, мама, — повторила Делия с деланной бодростью.
— …для… — повторила попытку ее мать.
Что сегодня за день? Делия не могла вспомнить.
— …для дня рождения твоего дяди Дигби, — наконец выговорила миссис Парджитер. — Передай ему от меня… Передай, что я рада.
— Передам, — сказала Делия. Она забыла о дядином дне рождения, а вот ее мать была в этих делах весьма педантична. — Тетя Эжени… — начала Делия.
Но ее мать смотрела на туалетный столик. В отсвете уличного фонаря скатерть казалась особенно белой.
— Опять чистая скатерка! — пробрюзжала миссис Парджитер. — Расходы, Делия, расходы — вот что меня беспокоит.
— Не стоит, мама, — вяло сказала Делия. Ее глаза приковал портрет дедушки. Почему, интересно, думала она, художник мазнул белилами по кончику его носа? — Тетя Эжени принесла тебе цветы, — сообщила Делия.
