Эльза Триоле - Розы в кредит
О ее приключении писали не только в местных, но даже в парижских газетах. А уж порку, за этим последовавшую, Мартина запомнила на всю жизнь! Но эта порка была принята ею наряду с ранее полученными шлепками и подзатыльниками как нечто должное и совершенно неизбежное, потому что взрослые сильнее детей. Хуже было, что расправа часто производилась по совершенно непонятным поводам, ведь и от Мартины, а равно и от ее братьев и сестер взаимосвязь причины и следствия ускользала. Откуда, например, Мартина могла знать, что гулять в лесу и спать под деревом возбраняется? Почему когда мать лупила ее, то одновременно и плакала и смеялась? А жители деревни, те, наоборот, по-видимому, одобряли поступок Мартины: если мать посылала ее за чем-нибудь в деревню и она, волоча корзинку размером почти больше себя, ходила по лавкам, ей часто перепадали леденцы, фрукты, шоколадка и все ей улыбались, целовали ее. Уж очень она мила, особенно летом, когда мать выпускала ее в одних штанишках, и все, чем наградила ее природа, было напоказ: голенькая, бронзово-загорелая, длинноногая, с круглым задиком. Длинные прямые черные пряди волос висели по обе стороны ее странного личика, какого не встретишь во всем департаменте Сены-и-Уазы. Она была прелестна, очаровательна, как диковинный заморский зверек, и к тому же умна, рассудительна – настоящая маленькая женщина! А когда однажды в сильную жару мать заколола ей волосы шпильками на макушке и получилась прическа, как у взрослой, то положительно вся деревня влюбилась в эту смешную Мартину-пропадавшую-в-лесах. В кого она такая уродилась? Рядили и гадали, кто бы мог быть ее отцом, и не могли припомнить, появлялся ли у них в деревне кто-нибудь из колоний – желтый или черный. В кого же она?
Мартина росла, не отдавая себе отчета, почему все окружающее было ей так отвратительно, почему грязные простыни, сопли, крысы, испражнения вызывали у нее рвоту. Она пропадала в лесах оттого, что ей было не по себе дома с матерью и всем семейством, и началось это у нее давно, когда в хижине еще не наступило полное запустение и многочисленные дети еще не появились на свет… а Пьер Пенье возвращался по вечерам домой, носил воду, ставил капканы на крыс… Но и тогда уже Мартина говорила: «Воняет!» И это так смешило Мари и Пьера, что они заставляли девчонку без конца повторять: «Воняет».
Вот почему Мартина знала леса и поля так, как знает их крот, белка или еж: крот, должно быть, не интересуется вершинами деревьев, а птица – подпочвой, так же и Мартина, находясь в лесу, интересовалась главным образом мхом, ягодами, цветами. Ведь она уходила в лес, чтобы выспаться там днем после бессонной ночи в лачуге, съесть, что найдется съедобного, так как от материнской похлебки у нее начиналась рвота, собирать ландыши, дикорастущие гиацинты и нарциссы, землянику; ведь она была одной из тех девочек, что стоят у обочин больших магистралей с круглыми букетами и ивовыми корзиночками. Вначале Мартина прятала вырученные деньги, но Мари скоро пронюхала об этом и наградила дочь такими пощечинами, что та быстро примирилась с необходимостью отдавать выручку матери. Зато теперь, когда она по утрам, вся дрожа, мылась ледяной колодезной водой, не в силах согреться на холодном весеннем солнце, Мари кричала на нее только для вида. Мартина зарабатывала деньги следовательно, она могла поступать как хочет. Ее сестре и братьям никогда ведь не пришло бы в голову подработать для семьи.
Мартина не походила на них, и, вероятно, поэтому они ее чуждались. Они не играли с ней и ничем с ней не делились, относясь как к чужой, они даже не задирали ее, а лишь отнимали то, что она таскала у них. Мартина подбирала все, что блестит, все яркое, гладкое, полированное: шарики, обточенные черепки, камешки, хорошо вымытые консервные банки… Но случалось, что она дарила братьям или сестре какую-нибудь игрушку из тех, что раздавали в мэрии на рождество и за которыми Мари ходила сама, не пуская туда детей из самолюбия: ведь сколько бы она их ни мыла и ни чистила, они все равно выглядели убого по сравнению с другими детьми. Дома мать распределяла игрушки по своему усмотрению, и, если на долю Мартины выпадал, например, несессер со швейными принадлежностями, она тотчас же, ничего не требуя взамен, отдавала его старшей сестре Франсине: Франсина умела пришивать пуговицы к штанишкам малышей, она умела также вытирать им носы, умела и отшлепать их – настоящая мать, хотя она так и не научилась ни читать, ни писать. Мартина же в школе усваивала все на лету, память у нее была просто-таки невообразимая, но совершенно напрасно надеяться на то, что она даст прикорм младенцу, когда мать отлучалась за покупками, это Мартина забывала начисто. Воистину злосчастным был год, когда Франсина пошла в школу, а Мари положилась на Мартину, надеясь, что та сможет заменить старшую сестру. У Мартины было не больше чувства ответственности, чем у самого младшего из ее братьев, того, который находился еще в пеленках. Ребятишки ошпарились у нее на глазах кипятком, спустили с цепи собаку, и та исчезла, утопили кошку в колодце… По правде говоря, не успевала мать выйти из дому, Мартина сразу убегала. Она была лишена как материнского чувства, так и чувства семьи. Мари могла бить ее смертным боем – это нисколько не помогало. Все понапрасну. Уж лучше было приспособить ее к чему-нибудь другому, поручить ей, например, эти треклятые карточки, в которых Мари никак не могла разобраться; ее можно было посылать в мэрию – ведь немцы на все ввели новые правила, совершенно сбивавшие Мари с толку… Мартина умела также объясниться с представителями благотворительных обществ, когда те заявлялись в их лачугу опять же из-за всяких выдумок бошей прививок там или профилактики…
А в классе Мартина всегда была первой ученицей, она одна получала все награды и настолько шла впереди других детей, что между ними и ею возникала пропасть. Ее не преследовали, она не была козлом отпущения в классе и не сидела одиноко в своем углу. Попросту она была не похожа на других детей, несмотря на то, что играла и болтала, как все. Но ведь поди пойми этих сплетничающих девчонок, а тут еще немцы в Р., соседнем городке, – одним словом, девчонкам было о чем посудачить! В их деревне немцев видели редко. Там им нечего было делать, деревня ничего собой не представляла ни с точки зрения продовольственных поборов, ни в смысле жилья: здесь не было благоустроенных домов, замка, вилл с ванными комнатами. Но жители достаточно насмотрелись на немцев и в городке Р., куда волей-неволей приходилось наведываться за покупками, на рынок и в комендатуру. У себя в деревне они могли сколько душе угодно ненавидеть бошей, оказывая им молчаливое сопротивление, если это ничем не грозило – рисковать они не любили. Но когда какая-нибудь из деревенских женщин появлялась с фрицем, против нее тотчас единодушно ополчалось общественное мнение, ей объявляли поголовный бойкот. Так поступили, например, с женой одного мелкого фермера, кюре даже намекнул о ней в проповеди. Дети во всем следовали за взрослыми. Это они обычно предупреждали о появлении немцев, бегая из дома в дом. Улицы тотчас же пустели, и патруль или гуляющие немецкие солдаты проходили по совершенно безлюдной деревне. Но чаще немцы приезжали на машинах, заставая жителей врасплох, не дав им возможности скрыться в домах. Заглядывали немцы и в леса, но дети теперь не отваживались туда ходить, и взрослые могли не запрещать им этого: священный страх приковывал детей к домовым палисадникам. Мари с детьми в одинокой хижине на опушке леса запиралась на ночь, и Мартина томилась взаперти. Девчонки в школе придумывали всякие ужасы, представляя себе появление немцев перед уединенной хижиной и поголовную резню; это было похоже на правду, хотя, по сути дела, уединенность особой роли не играла. Словом, Мартину не преследовали в классе, ее не избегали и не травили. Но то, что она, прочитав один раз стихотворение, безошибочно запоминала его наизусть, не делала ошибок в диктанте, помнила все исторические даты, – это чем-то стесняло детей, внушая им скорее неприязнь, чем уважение, как некая ненормальность.
А между тем то, что Мартина запоминала с такой потрясающей легкостью, ее самое нисколько не интересовало. У нее была необычайная память – все, что она читала и слышала, как бы прилипало к ней; к тому же она органически не переносила плохой, нечетко выполненной работы, не терпела каких бы то ни было помарок, подскабливаний, клякс, загнутых углов тетрадей и книг. Ее собственные тетради и книги были всегда как новые, будто ими еще не пользовались.
Учительница жила в этих местах уже четверть века, она хорошо знала и Мари, и ее лачугу, поэтому позволяла детям Пенье и Венен оставаться в школе готовить уроки. Но иногда Мари говорила своим ребятишкам: «Извольте вернуться домой вовремя, что еще за новость – оставаться в школе после конца занятий? Вот я поговорю с учительницей…» Водворенная в лачугу Мартина становилась невыносимой, она занимала весь стол, расстилала на нем старые газеты, чтобы не запачкать своих тетрадей, и малыши пошевелиться не смели: упаси бог помешать Мартине, задеть ее или толкнуть стол… Мартина была страшна в гневе, кричать она не кричала, а сразу била, рука же у нее была, как у матери, тяжелая. Зато уроки она приготовляла мгновенно, после чего сидела в углу, ничего не делая, закрыв глаза, или в любую погоду шла побродить по деревенским улицам – ведь гулять по лесу нельзя было из-за немцев.
