Симфония убийства - Игорь Лысов
Игнатьев повернулся к Виктору с тем, чтобы продолжить этот странный и страшный разговор, но Силов первым начал:
— Вы их знаете?
— Кого? — переспросил полковник.
— Вот этих троих, что вошли? Двое и еще Маркс.
— Не понял. Ты про кого говоришь?
Силов молча указал в сторону троицы. Игнатьев обернулся, посмотрел. Даже встал, кроме них в ресторане было еще два парня и три девчонки. Они сидели вместе и оживленно болтали. Никаких посетителей больше не было.
— Так, отставить… Ты про кого говоришь?
Виктор недоверчиво посмотрел на полковника:
— Вон, сидят за столиком возле вешалки…
Игнатьев тяжело поднялся и пошел к указанному столику. Маркс зачем-то отвернулся. Полковник дошел до столика и, повернувшись к маэстро, громко, на весь ресторан крикнул Силову:
— Этот стол?
Виктор побледнел — у стола, где только что сидели его мучители, стоял полковник, который зачем-то водил ладонью по столешнице, словно вытирал пыль. Маркса и этих двоих безликих уже не было. Силов даже не заметил, как они вышли. Он выскочил из ресторана, трое мужчин исчезли совсем…
IV
Полковник и маэстро сидели на кухне Силова и молчали. Перед Игнатьевым лежал нож, тот самый, что был на цепочке Маркса, тот самый нож, который…
На плите пузырями выползал кофе из джезвы, мужчин это нисколько не смущало. Игнатьев взял нож и повертел им у лица. Попробовал лезвие, проведя по ногтю. Нож цеплялся — острота лезвия была достаточной.
Виктор стоял у магнитолы, прислонившись ухом к колонке — пятая симфония Малера своим Adagietto парила над мужчинами свободно и легко.
Обратив внимание на вытекший кофе, полковник слил остатки напитка себе в чашку, выключил плиту.
Малер затих, Игнатьев хитро посмотрел на Силова:
— Еще раз можешь?
— Поставить еще раз? Понравилось?
— Еще раз… еще раз повторить все то, что ты сейчас мне наплел… А потом — музыку. — Полковник устало рассматривал чашку, иногда прикасаясь к ней губами. Рядом стояла нераспечатанная бутылка коньяка… Пить его он уже просто не мог.
— Могу…
— Валяй…
— Понимаете, я очень хочу сделать людей счастливыми, а люди этого не понимают по своему невежеству. Они несчастны — я знаю. Я знаю, что такое быть несчастным, я сам прожил так долгое время, пока мне не открылось необходимое знание. Его я хочу отдать людям, понимаете, Игнатьев? А люди живут бессмысленно, бездарно, прячась в своем уюте, и им даже в голову не приходит, что они враги Божии, что они мешают ему, мучают его. Зачем им жить, скажите? Да, это негуманно, но это справедливо. Если человек все время старается жить только для самого себя, он предает вселенную, предает гармонию — ему нельзя жить. Он должен уйти отсюда и потом еще раз родиться заново, чтобы в полной мере ощутить мир без страха перед добром, злом… Он обязан ощутить гармонию — иначе он не человек. Я хочу помочь им в этом. Безо всякой корысти, Игнатьев, а только во имя гармонии, которая страдает от того, что ее делят на свет, на тьму, на ужас, на преступления, обманы, удачи и неудачи… И я буду это делать, даже если вы меня сейчас свяжете или арестуете. Я знаю свою миссию на этой земле. Я хочу добиться единства противоположностей без борьбы! И если я это сделаю, человек станет по-настоящему счастливым. Поэтому я вынужден идти на крайние меры. Все это для их же пользы!
— Поймите, Игнатьев, поймите же наконец, — Силов воодушевился. — Мир не должен страдать от горя. Оно ложное. Мы по безрассудству называем горем то, что на самом деле дает нам испытание и радость в конечном счете. Человек, который не признает горя как радости и благодати, не должен жить. И если никто не хочет трудиться, то я обязан встать на защиту мира и уничтожить все, что противится этому…
Маэстро хотел еще многое сказать, но устал и просто опустился на пол у стены. Молчание опять повисло в кухне. Полковник пытался допить остатки кофе и теперь выцеживал жидкость, спрятанную в гуще. Выжав последнюю каплю, отнес чашку к раковине, вымыл ее и поставил вверх дном на разделочной доске. Сильным и уверенным движением полковник свернул вместе с полиэтиленовой пленкой пробку коньячной бутылки, глотнул во все горло.
— Ну, теперь ставь музыку, — после долгой паузы произнес Игнатьев. Виктор заулыбался и стал перебирать диски. На кухне в специальном ящике их было около тысячи, но Силов по памяти знал, где находится то, что ему нужно. Достав из отдельной коробки, он вставил в проигрыватель позолоченную пластинку — два-три удара смычка, и великая Тоти даль Монте тихо заплакала музыкой Доницетти. Игнатьев поднялся. Упрямо высмотрел что-то на магнитоле, уверенно нажал какую-то клавишу. Стало тихо.
— Мудак ты, маэстро, и не лечишься, — выдавил из себя полковник, упорно глядя в магнитолу. Так он стоял почти минуту, потом пошел к выходу. Задержавшись у входной двери, Игнатьев развернулся и в упор отчеканил:
— И подлец! Если так шутишь!.. Пока! — Сергей Иванович рубанул ладонью воздух и вышел.
Силов выскочил на балкон. Перегнувшись, он смотрел на фонарь у подъезда — там можно было заметить выходящего. Когда Игнатьев хлопнул еще одной дверью, теперь уже последней в этом доме, Виктор закричал:
— Да-да, это я убил! Я убил!
Сергей Иванович не оборачивался, не останавливался, словно вовсе не слышал этого ужасающего признания.
Глава вторая
I
Игнатьев позвонил Виктору около одиннадцати утра. Поболтали легко, спокойно, совсем не упоминая вчерашнего удручающего разговора. Разве что полковник упомянул о больной голове после коньяка, но и это он сделал весело, между прочим. Договорились встретиться через час у театра — Силову недалеко, а Игнатьеву все равно. Вызовет такси или приедет на служебной машине.
Маэстро валялся в кровати и курил — он уже несколько дней плевал на то, что Лизе нехорошо от табачного дыма. Жена молчала, но открывала настежь балкон и окно в кухне — минут через пятнадцать становилось легче дышать, дверь в кухне прикрывалась, сквозняк исчезал, Лиза засыпала.
Силову импонировало то, что Игнатьев заинтересовался открытиями маэстро. Конечно, он докажет всем, что жизнь должна бурлить и быть счастливой — всем остальным надо
