Тадеуш Голуй - Дерево даёт плоды
— Держи его! — закричал я, бросаясь вдогонку вместе с Шатаном. Но бежать не смог, весь расслабленный и вялый. Меня обогнал наш юнец. Шатан бежал еще с минуту, пока не достиг бульвара. Раздались выстрелы — один, второй, третий, четвертый… Дына припал к дереву, на мгновение ствол его заслонил, но я видел, как он соскальзывает на траву. С другой стороны бульвара приближались патрули войск безопасности и грохотал танк. Внезапно я понял, что юнец только разыгрывал истерику, что он хотел, хотел, чтобы началось кровопролитие. И что оно вполне возможно. Не дожидаясь, пока патруль подберет Дыну, я повернул назад в надежде, что как‑нибудь удастся предотвратить столкновение, еще не зная, как. Корбацкий — «Юзеф»… остановить танки… выйти к людям… Ничего, что они тоже вооружены. Я позвал Шатана. Он не отвечал, и тогда я подбежал к нему, чтобы захватить его с собой в комитет. Михал стоял, прислонившись к стене, бледный от боли.
— Рубануло меня, — сказал он. — Ничего, ничего, я дождусь патруля, а ты валяй к «Юзефу». Ну и позаседали сегодня, черт побери…
Грузовики отдела безопасности, набитые солдатами, медленно двигались вдоль улицы. Опередив их, я вбежал в здание комитета и попросил «Юзефа» спасти положение.
— Поздно, — ответил он. — Да и руки у меня коротки.
— Шатан ранен. Я опознал одного из вожаков. Это Дына, — пояснил я Ганке. — Ты ведь его помнишь. Он тоже схлопотал.
— Уходят! — крикнули от окна. Группки демонстрантов распадались, часть из них поспешно сформировала небольшую колонну и, взявшись за руки, нарочито медленно направилась к ближайшему перекрестку, другие разбегались поодиночке во всех направлениях.
— Что с Шимеком?
— Сейчас приедет «скорая помощь». Ранен в плечо.
Сирена санитарной машины тревожно завыла перед зданием, когда улица уже опустела. Только в подворотнях стояли еще кучки людей с мертвыми, исполненными ненависти лицами. Карета увезла Шимона, Дыну и Шатана. Михал был ранен в спину. В спину! Я вспомнил юнца и спросил о нем. Он оказался инструктором отдела пропаганды, из студентов.
— У него был пистолет калибра 0,7, он стрелял в воздух, — заявил я, когда прибыл Посьвята. — Я видел, как он стрелял из пистолета. И он был на улице, когда товарищ Шатан преследовал Дыну.
— Кого?
— Речь идет об этом юнце, майор. Проверьте, какая пуля сидит у Шатана в спине.
— Не горячитесь, Лютак, не горячитесь зря, скажите лучше, кто такой Дына.
Я назвал фамилию и имя, не скрывая, что это мой товарищ. Забыл, что однажды уже рассказывал ему о Фердинанде Сурдыне.
Посьвята выяснил адрес молоденького инструктора, послал своих людей сделать у него обыск, приказал никого не выпускать из здания комитета и заперся с Корбацким в его кабинете. Целый час мы просидели в томительном бездействии, наконец Ганка не выдержала, по боковой лестнице спустилась в вестибюль и вскоре вернулась с букетом цветов.
— Там, где ранили Шатана, кто‑то положил цветы. И люди собираются, тащат с цветочного базара все новые букеты. Я их забрала.
— Тебя пропустили?
— Кто? Там стоит солдат, но ему никто не запрещал выпускать людей на улицу, я сама ему сказала, что не велено. Пойду опять, а то там еще устроят богослужение, говорят, студента убили.
Она ходила трижды, всякий раз принося огромные охапки цветов. Весь стол в библиотеке, над которым висели портреты вождей, завалила букетами и зелеными веточками, словно алтарь в троицын день. А трубач на Мариацкой башне вместо обычного сигнала трубил, как всегда в майскую пору, песню, которая нелепо звучала в этот полдень. «Славьтесь, майские луга, зеленые горы и долы, славьтесь, тенистые рощи, горы и серебристые ручьи…» Примерно такие слова, точно не помню. Эта мелодия напоминала детство, маленький домашний алтарь матери и походы за цветами, сладостное пение в костеле и луга на окраине города.
— Тебе не следует выбегать на улицу, — сказал я Ганке. — В твоем положении.
— Уж не такая я неженка, не бойся, еще можно. Надо бы сообщить жене Шимека, ведь она с карапузом поехала к матери и ничего не знает, а здесь им не до этого.
Меня позвали к Корбацкому. Удивительно напоминающий теперь того «Юзефа», каким он был в тот далекий день, когда Кароль привел его к нам, секретарь воеводского комитета сидел за пустым столом и один за другим набирал номера телефонов. Майор Посьвята просматривал какие‑то бумаги в зеленой папке.
— Спасибо, — сказал он. — Вы навели нас на великолепный след, сопляк был подослан, а какие‑то идио ты приняли его на такую работу! Сейчас выясним, он ли стрелял в Шатана, что весьма правдоподобно, если предположить, что и он знал Дыну. Сейчас его сюда доставят.
Юнец вошел уверенно, уселся, когда Корбацкий предложил ему стул, взглянул на Посьвяту, который был в штатском, потом на меня.
— Вы видели, кто из демонстрантов стрелял или командовал людьми, приказывал, распоряжался? — спросил майор.
— Нет, не заметил, но убежден, что все хорошо подготовили.
— Ия так думаю. Вы стреляли? Ну — ну, не волнуйтесь, не такие уж мы буквоеды — законники. Поднять оружие в защиту партии, — за это ведь не наказывают. Есть оружие?
— Есть.
— Покажите.
Юнец достал пистолет, показал разрешение на ношение оружия. Майор, изобразив восхищение, подбросил на ладони маленький револьвер и, рассказывая о ходе беспорядков, забавлялся им, щелкая предохранителем, затем вынул магазин, протер платком.
— Я стрелял в воздух, чтобы их разогнать, а они стреляли из подворотни даже тогда, когда было уже почти пусто и товарищ Лютак за кем‑то погнался.
— И много вы постреляли?
— Раза два — три. Не помню.
Я заметил на лице Посьвяты знакомую удовлетворенность ходом игры в кошки — мышки. Внезапно черты его лица заострились, под кожей заходили желваки.
— Здорово придумано. Кто бы стал считать выстрелы в воздух! Мне некогда забавляться ребусами. Не хватает четырех патронов. Одна пуля засела в спине Михала Шатана, когда тот стрелял в убегавшего человека, которого вы хотели спасти любой ценой.
— Товарищ секретарь!
Корбацкий закрыл глаза, покачал головой. Майор действительно не намеревался играть с «подосланным». Показал юнцу найденные у него при обыске бумаги, шифрованные донесения, список ответственных работников с анкетными данными, подпольные газетки.
— Почему? — прошептал Корбацкий. — Молодой человек, почему?
Юнец встал, на лице его появилась жалкая улыбка. Дрожащим голосом он произнес:
— Я присягал, господа, и сохранил верность присяге. Это все, что я могу ответить.
— Ведь ты работал у нас, помогал проводить собрания, и, кажется, неплохо. Говорят, был смелым и вместе с тем… Неужели ты ничего не понял за это время? Ничего до тебя не дошло?
— Дошло. Я не капиталист и не помещик, а вы моего отца… Покончим с этим.
— Покончим, — согласился майор Посьвята. — Только еще один вопросик: когда ты последний раз виделся с паном Фердинандом?
Юнец пожал плечами, не знал такого. Я описал ему Дыну, и тогда он изумленно уставился на меня:
— Вы его знали?
Этим вопросом он себя выдал. Уходя в сопровождении солдата, тряс головой, словно не мог с чем‑то примириться.
— Ну, Лютак, напугало вас все это, а? На юге еще хуже. Уже тысяч десять убили в Польше, но гражданской войны не будет, гражданской войны не будет!
«Юзеф» бил кулаком по столу, повышая голос почти до крика.
— Не кричите. Когда я должен приступить к работе?
Он шагнул ко мне и, обняв, поцеловал в щеку. Взволнованные и грустные, вышли мы с Ганкой на Рынок, который заполнялся народом и блестел в лучах полуденного солнца. Обедали мы в тот день в ресторане, но Ганка настаивала, чтобы поскорее вернуться домой, и мы недолго побыли в городе, который показал ей незнакомое лицо. Она шла по улицам быстрее, чем нужно, постоянно оглядываясь, косилась на стекла витрин, словно желая проверить, не идет ли кто за нами. Впервые я уловил страх в ее взгляде, почувствовал, как дрожит рука.
— В лесу было лучше, — сказала она дома. — Сегодня я там сидела как дурочка, ничего не понимала. Боялась sa тебя. Пришлось выйти на улицу, что — то сделать, хотя бы забрать эти цветы у стены, чтобы не сидеть сложа руки и не одуреть окончательно.
— Я, пожалуй, на минутку сбегаю в больницу, повидаюсь с Шимоном и Михалом. И с Дыной, если это возможно.
Она неохотно согласилась, и под вечер я поехал на такси в больницу. Однако к раненым, которых на всякий случай охраняла милиция, меня не допустили, только от врачей я узнал, что состояние Шатана тяжелое, а Шимек через несколько дней встанет на ноги, как и «тот третий», Дына. В больнице было еще несколько человек, легко раненных во время стычки с войсками и милицией, но этих я не знал.
На следующий день я вернулся на завод и выступал на митинге по случаю открытия новых отделений в литейном и прокатном цехах, пущенных благодаря нашей поездке. Все ее участники, кроме Юзефовича, который уже уволился, получили орден «Крест Заслуги». На небольшом приеме по этому поводу мы толковали о воскресных беспорядках и Шатане, но никто не высказывал вслух своего отношения к происшедшему, своих взглядов, между тем в конторах и цехах начался жаркий обмен мнениями, по коридорам кружили сплетни — об атаке русских танков, о штурме студенческого общежития, предпринятом сотрудниками органов безопасности, о десятках убитых с обеих сторон. Я пытался успокоить горячие головы, поскольку не любил сплетен и верил, что официальное сообщение должным образом все объяснит, а кроме того, меня задевало, что никто почему‑то не говорит о поездке, не расспрашивает о подробностях, не выражает ни малейшей радости по поводу полученной картошки, словно все это было вполне естественно и понятно, соответствовало нашему образу жизни. Разумеется, на митинге нас хвалили, но оратору не заменить личных, неофициальных высказываний. Я обошел весь завод, все цехи — от упаковочного до кузнечного и литейного, заглянул почти во все отделы к хозяйственникам. Мне улыбались, но о поездке не вспоминали, так что я даже заподозрил, что моя картошка куда‑то запропастилась, не дошла до людей. К счастью — ошибался, ничего не пропало. За время нашего отсутствия снова открыли столовую, с помощью специальных кредитов наладили подсобное хозяйство, закупили живой инвентарь, завезли кокс и уголь, раздобыли деньги.
