Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Это столь одухотворенное создание внушало ему глубочайшее чувство благоговения и почтения. Если б у него спросили, что ему было бы отраднее всего, он бы искренно ответил: «Повиноваться ей». И ничто так не огорчило бы его, как то, если бы она сочла его пошлым человеком. Ни у одной другой женщины, кроме нее, он не хотел бы снискать восхищения, похвалы и понимания в своих умственных трудах, вкусах, исканиях, художественных замыслах, идеалах, мечтах, в наиболее благородной части своей души и своей жизни. И самое пламенное честолюбие его заключалось в том, чтобы заполнить ее сердце.
Она прожила в Скифанойе уже десять дней, и как всецело она покорила его за эти десять дней! Их беседы, то на террасах, то на разбросанных в тени скамейках, то в усаженных кустами роз аллеях, порой тянулись часами и часами, в то время как Дельфина, что твоя газель, бегала по извилинам лимонной и апельсинной рощи. Ее речь отличалась поразительной плавностью, она расточала целое сокровище тонких и проникновенных наблюдений, порой раскрывалась с полной грации чистотой, говоря о своих путешествиях, одной живописной фразой иногда вызывала в Андреа яркие видения далеких стран и морей. Он же тщательно старался обнаружить перед ней свою ценность, широту своего образования, утонченность своего воспитания, изощренность своей чувствительности, и неимоверная гордость охватила все его существо, когда прочитав «Сказание о Гермафродите», с оттенком искреннего убеждения, она сказала ему:
— Никакая музыка не опьянила меня так, как эта поэма, ни одна статуя не произвела на меня более сильного впечатления. Некоторые стихи постоянно преследуют меня и, может быть, будут преследовать долгое и долгое время; до того они проникновенны.
Сидя на перилах, он теперь вспоминал эти слова. Донны Марии больше не было на балконе, занавеска закрывала весь пролет между колоннами. Может быть она скоро сойдет вниз. Следует ли ему писать мадригал, как обещал? Мучение слагать стихи наспех показалось ему невыносимым, в этом величавом и радостном саду, где сентябрьское солнце раскрывало своего рода сверхъестественную весну. Зачем тратить это редкое волнение на торопливую игру рифм? Зачем сдерживать это широкое чувство в коротком ритмическом вздохе? Решил лучше не сдержать обещание и, сидя, продолжал всматриваться в паруса на краю морского горизонта, сверкание, более ярких, чем солнце, огни.
Чем больше мгновений проходило, тем сильнее становилось его волнение, и он ежеминутно оборачивался, чтобы убедиться, не появилась ли женская фигура на вершине лестницы, между колоннами вестибюля. — Может быть здесь убежище любви? Может быть эта женщина шла сюда на тайную встречу? Представляла она это его волнение?
— Вот она! — сказало ему сердце. И она появилась.
Была одна. Спускалась медленно. На первой площадке, у одного из фонтанов, остановилась. Андреа провожал ее глазами, замирая, испытывая трепет при каждом ее движении, при каждом шаге, при каждом ее повороте, точно движение, шаг, поворот имели значение, были подобны языку.
Она шла по лестнице, которую обрамляли деревья и кустарник. Ее фигура то появлялась, то исчезала, то вся, то до пояса, то одна голова возвышалась над кустом роз. Иногда сеть ветвей закрывала ее на время: мелькало только ее темное платье или сверкала светлая солома ее шляпы. Чем более она приближалась, тем шла медленнее, останавливаясь и рассматривая кипарисы, наклоняясь за горстью опавших листьев. С предпоследней площадки приветствовала рукой Андреа, поджидавшего ее, стоя, на последней ступени, и бросила в него горсть листьев, которые рассыпались, как рой бабочек, дрожа, кружась в воздухе, падая на камни плавно, как снег.
— Ну, что же? — спросила она с половины лестницы. Андреа, подняв руки, встал на колени.
— Ничего! — сознался он. — Прошу прощения, но вы и солнце чрезмерно наполняете в это утро все небо нежностью. Помолимся.
Признание и даже поклонение были искренни, хотя и были высказаны под видом шутки, и Донна Мария, конечно, поняла эту искренность, потому что слегка покраснела и со странной поспешностью сказала:
— Встаньте же, встаньте.
Он встал. Она протянула ему руку, прибавив:
— Прощаю, потому что вы на положении выздоравливающего.
На ней было платье странного цвета ржавчины, цвета шафрана, полинялого и неопределенного, одного из так называемых эстетических цветов, попадающихся в картинах божественной осени, в картинах у Примитивов и Данте Габриэля Россетти. Юбка состояла из множества прямых и правильных складок, расходившихся от бедер. Широкая синяя, цвета бледной, нечистой воды, бирюзы, лента заменяла пояс, одним большим бантом падая сбоку вниз. Широкие, мягкие рукава, в очень густых складках на сгибе, сужались у кисти. Другая синяя лента, поуже, обхватывала шею, завязанная маленьким бантом слева. Такая же лента стягивала конец поразительной косы, ниспадавшей из-под соломенной шляпы с венком из гиацинтов, как у Пандоры Альмы Тадемы. Крупная персидская бирюза, единственное украшение, в виде скарабея, с резными, как у талисмана, буквами, придерживала воротник под подбородком.
— Подождем Дельфину, — сказала она. — Потом же пойдем до самой решетки Кибелы. Хотите?
Она очень бережно обращалась с выздоравливающим. Андреа был еще очень бледен и очень худ, и, благодаря этой худобе, глаза у него стали необыкновенно большими, и чувственное выражение несколько пухлого рта составляло странную и привлекательную противоположность верхней части лица.
— Хорошо, — ответил. — Я вам даже благодарен. Потом, после некоторого колебания, сказал.
— Вы позволите мне немного помолчать сегодня утром?
— Почему вы просите об этом?
— Кажется, я совсем без голоса, и мне нечего сказать. Но молчание иногда может быть тяжело, может быть неприятно, может даже смутить, если тянется долго. Поэтому я вас прошу разрешить мне молчать по дороге и слушать вас.
— В таком случае, будем оба молчать, — сказала она с нежной улыбкой. И с явным нетерпением взглянула вверх по направлению к вилле.
— Как долго не идет Дельфина!
— Франческа уже встала, когда вы сошли вниз? — спросил Андреа.
— Ах, нет! Она же неимоверно ленива… А вот и Дельфина. Видите?
Девочка спускалась быстро, в сопровождении гувернантки. Невидимая на лестницах, она снова появлялась на площадках, которые она пересекала бегом. Распущенные волосы от быстрого бега развевались у нее за спиной, под широкой шляпой с маками. На последней ступени, она бросилась к матери с раскрытыми объятиями, без конца целовала ее в щеки. Потом сказала:
— С добрым утром, Андреа.
И детским движением, с восхитительной грацией, подставила ему лоб.
Это было хрупкое создание, вся — трепет, как сделанный из чувствительного материала инструмент. Ее черты были так нежны, что, казалось, почти не могли утаить, ни даже сколько-нибудь скрыть, сияние живущего в них духа, как полное глубокой и нежной жизни пламя в драгоценном светильнике.
— Любовь моя! — шептала мать, устремив на нее взгляд, в котором выражалась вся нежность занятой этой единственной любовью души.
При этом слове, при этом взгляде, выражении, ласке, Андреа почувствовал своего рода ревность, своего рода печаль, точно ее душа отдалилась при этом, ускользнула от него навсегда, стала недоступной.
Гувернантка попросила позволения вернуться обратно, а они свернули в апельсиновую аллею. Дельфина бежала впереди, подгоняя свой обруч, и ее прямые, в черных чулках ноги, несколько длинные, как тонкая удлиненность детского рисунка, двигались с ритмичным проворством.
— Я нахожу, что вы немного печальны сейчас, — сказала юноше дама из Сиены, — тогда как раньше, во время спуска, вы были веселы. Какая-нибудь мысль мучает вас? Или вы плохо себя чувствуете?
Она спрашивала об этом почти братским, серьезным и нежным, вызывающим на откровенность, голосом. Выздоравливающим овладело робкое желание, почти смутное искушение взять эту женщину под руку и дать ей увести себя в безмолвии, сквозь эту тень, сквозь это благоухание, по этой усыпанной листьями земле, по этой тропинке со старинными, покрытыми мхом, столбами. Казалось, что он как бы вернулся к первым дням после болезни, к этим незабвенным дням истомы, счастья, бессознательности, и нуждается в дружеской поддержке, в любовном руководителе, в родственной руке. Это желание было так сильно, что слова невольно напрашивались на уста, чтобы выразить его. Но вместо этого он сказал:
— Нет, Донна Мария, мне хорошо. Благодарю вас. Это сентябрь несколько расстраивает меня…
Она взглянула на него, как бы сомневаясь в искренности этого ответа. Потом, стремясь прервать молчание, после уклончивой фразы, спросила:
— Из переходных месяцев, вы предпочитаете апрель или же сентябрь?
