Форд Мэдокс Форд - Солдат всегда солдат. Хроника страсти
В то время у нее насчет Эдварда сложилась теория «нравственного уродства». Каждую минуту она подозревала в нем желание совратить первую встречную женщину. В тот год они опять отдыхали в Симле, и против обыкновения она не держалась в тени из-за боязни оставить его наедине со служанкой: вдруг совратит? Она подозревала его в беспорядочных связях с местными женщинами, с евразийками. Не спускала с него глаз во время танцев…
Для себя она объясняла это тем, что панически боялась скандалов. Не дай бог, Эдвард попадет в историю с чьей-нибудь незамужней дочерью и отец закатит сцену. Или заведет интрижку с женой какой-нибудь влиятельной персоны. Но на самом деле, как признавалась она себе позднее, она просто надеялась на то, что рана после разлуки с миссис Бейзил затянется и он вернется к ней. Надеясь и веря, она мучилась ревностью и страхом — вдруг Эдвард действительно превратится в нравственного урода и привыкнет не пропускать ни одной юбки.
Поэтому она сама себе удивилась, когда поняла, что рада появлению Мейзи Мейден. Значит, не мужей и скандалов она боялась, раз начала всевозможными способами усыплять бдительность мужа Мейзи. Делая вид, что полностью доверяет Эдварду, она гасила возможные подозрения Мейдена. Для нее это был сущий ад. Но ради Эдварда и его улыбки, которая пропала после отъезда миссис Бейзил, она была готова на все. Она надеялась, что если, с ее помощью, к нему вернется улыбка, то, может быть, вернется когда-нибудь и он сам — чувство благодарности и ответной любви сделают свое дело. В ту пору Эдвард казался ей ловцом легких мимолетных наслаждений. Она понимала, почему он мог увлечься Мейзи: в ней было что-то неотразимо притягательное.
Хорошенькая, юная, хохотушка, легкая на подъем, несмотря на больное сердце, — вот какая была Мейзи. Ее невозможно было не любить, и Леонора к ней сильно привязалась, причем симпатия была взаимной. Она решила, что без труда справится с новым увлечением мужа. Она была уверена в Мейзи — та никогда не пойдет на супружескую измену: а если повезти их обоих в Наухайм, то Эдварду быстро приестся ее милое воркованье и его утомит ее восторженность. Решено: она снимает осаду — Эдварду можно доверять. Она ни минуты не сомневалась в том, что Мейзи без ума от Эдварда. Леоноре приходилось выслушивать ее восторги, напоминавшие болтовню барышень, влюбленных в школьного учителя рисования. Мейзи все время поддразнивала своего мужа: почему он не подражает их майору, который так великолепно одевается, ездит верхом, стреляет, играет в поло? Даже в чтении сентиментальных стишков ему нет равных. А Мейдена и не надо было убеждать в достоинствах Эдварда: он им и так восхищался и обожал. Жене он полностью доверял. В супружеской преданности Эдварда не сомневался. И вот, взвесив все «за» и «против», Леонора решила, что, пока Мейзи будет лечиться от сердечной болезни, она успеет надоесть Эдварду и он вернется к ней, к своей Леоноре. В ней жила призрачная неотвязная надежда на то, что, перепробовав прочие женские типы, он обратится к ней. Чем она хуже других? Разве не найдет она отклика в его сердце? Ей казалось, что после всего пережитого она лучше его понимает, терпимее относится к его тщеславию, надо только дать ему почувствовать себя счастливым — и тогда в нем проснется любовь к ней.
Но тут появилась Флоренс, и все рассыпалось…
Часть четвертая
1
Я знаю, я рассказываю эту историю очень беспорядочно — кому-то она, наверное, кажется лабиринтом, в котором плутаешь и все никак не выберешься. Что поделаешь? Я так задумывал с самого начала. Я представлял, что сидишь в глуши, в богом забытом коттедже, напротив тебя — безмолвный слушатель; за окном слышны порывы ветра, где-то далеко шумит море, и вот так же — перебивками, порывами — складывается рассказ. И потом, когда вспоминаешь прошлое, — давнюю, грустную историю, — всегда то забегаешь вперед, то мысленно возвращаешься к событиям очень далеким. Вспоминается такое, о чем, казалось, ты напрочь забыл, а начав рассказывать, вспомнил — вот и возвращаешься. Начинаешь подробно объяснять, опасаясь того, что, забыв упомянуть о какой-то подробности в нужном месте, ты создал у читателя ложное впечатление. Я утешаю себя тем, что это невыдуманная история. В конце концов, всамделишные истории получаются, если рассказывать их так, как они видятся рассказчику. Так достовернее.
В общем, мне кажется, я подвел нас к смерти Мейзи Мейден. Я хочу сказать, я объяснил все, что произошло до дня ее смерти, с нескольких точек зрения: с позиции Леоноры, Эдварда и отчасти моей собственной. Теперь у вас есть факты (если они, конечно, вас интересуют); у вас есть разные точки зрения в том виде, в каком я их прояснил или счел возможным прояснить. Тогда давайте мысленно вернемся ко дню смерти Мейзи — нет, лучше к тому самому моменту, когда Флоренс выступает с речью о Протесте в старом замке в городке М. Давайте посмотрим на происходящее, на Флоренс, глазами Леоноры. Встать на точку зрения Эдварда мы при всем желании не сможем, поскольку он никогда не говорил мне о своей связи с моей женой. (Я, наверное, скажу сейчас жестокие вещи о Флоренс, но вы должны помнить, что я уже полгода как пишу эти воспоминания и многое успел переосмыслить.)
Чем больше я задумываюсь о происшедшем, тем сильнее укрепляюсь в своей мысли, что Флоренс сеяла вокруг себя заразу — она действовала угнетающе и разрушительно на Эдварда; она растоптала несчастную Леонору. Без сомнений, это из-за нее в той что-то надломилось. Ведь самое замечательное в Леоноре — это ее гордость и выдержка. Но куда же подевались ее сдержанность и достоинство в те минуты, когда сначала в полутемной комнате, где хранится лютеровский Протест, а потом на галерее, обращенной к реке, она так непозволительно вышла из себя? Я вовсе не хочу сказать, что она действовала неправильно. Разумеется, она была тысячу раз права, пытаясь предупредить меня о том, что Флоренс строит глазки ее мужу. Только способ она выбрала не тот. Точнее, она и не выбирала. Ей бы сначала подумать, а уже потом, по зрелом размышлении, говорить — если говорить вообще. А еще бы лучше, если б она не словом доказывала свою правоту, а делом. Например, обложила бы Флоренс со всех сторон такой осадой, чтоб та слова наедине не могла сказать Эдварду. Подслушивала бы, дежурила возле двери спальни. Звучит дико, но только так это и делается. Наконец, увезла бы Эдварда сразу после похорон Мейзи. Нет, она дала маху…
Опять же, мне ли упрекать ее? Да и что бы это изменило? Не было бы Флоренс, подвернулась бы другая… Хотя, иногда я думаю, всё лучше, чем моя жена. И знаете почему? Флоренс была до ужаса вульгарна, самая обыкновенная охотница за мужчинами — из тех, что, раз вцепившись в добычу, ни за что не lacher prise.[67] К тому же она не закрывала рта. О, это была неисправимая болтушка! Ведь что отличало Эдварда и Леонору, так это чувство собственного достоинства и сдержанность. Разумеется, это не единственные ценности в жизни — я допускаю, что для кого-то они вообще не являются таковыми. Но уж если вам выпало ими обладать, то надо за них держаться, их нельзя терять, иначе вы сломаетесь. А Леонора не выдержала. Она еще раньше Эдварда сломалась. Представьте, каково ей было наблюдать сцену с лютеровским Протестом. Как ей было больно…
Не забывайте — она страстно желала вернуть Эдварда и до этого самого момента не сомневалась в том, что ей удастся это сделать. Возможно, это покажется кому-то эгоистическим намерением, но вы должны помнить, что она связывала с ним не только свою личную победу. Ведь если бы ей удалось вернуть мужа, восторжествовали бы все жены, восторжествовала бы ее Церковь. Так ей это виделось. Я в этих вещах не разбираюсь. Мне непонятно, почему возвращение Эдварда знаменовало для нее победу всех жен, всей общины и Святой Церкви. Хотя нет — может быть, отчасти я ее понимаю.
Жизнь виделась ей вечной борьбой полов — мужей, постоянно изменяющих своим женам, и жен, живущих надеждой в конце концов возвратить мужей. Грустная, невзрачная картина брака. Мужчина представлялся ей чем-то вроде животного, со своими повадками, приступами бешенства, периодами охоты, — своим, так сказать, брачным сезоном. Она не читала романов, поэтому представление о чистой и преданной любви, продолжающейся и после того, как отзвучат свадебные колокола, было ей чуждо. Сразу после истории с испанской танцовщицей она отправилась, в ужасе от всего случившегося, в свою alma mater к матушке-настоятельнице — посоветоваться. И всё, что умудренная монахиня, окруженная аурой таинственности и почестями, могла сделать — это покачать с грустью головой и сказать:
«Все мужчины таковы. На всё воля Божья — постепенно образуется».
Вот какую жизненную перспективу нарисовали духовные наставники Леоноры. Во всяком случае, в такой форме они преподносили ей свое учение — такой урок, по ее словам, она усвоила. Не берусь сказать точно, чему ее научили святые отцы. Призвание женщины — это терпение, терпение и еще раз терпение, ad majorem Dei gloriam,[68] вплоть до назначенного часа, когда она, если Бог того пожелает, получит награду за труды свои. Если, в конце концов, ей удастся вернуть Эдварда, значит, ей удалось удержать его в рамках — самое большее, на что может надеяться женщина. Ей даже внушали, что для мужчин такие эскапады естественны, простительны — как детские шалости.
