Алексей Толстой - Восемнадцатый год
За холмом поднялось облачко пыли. От мельниц поскакал и скрылся верховой. Кое-кто из пассажиров предложил вернуться назад в волостное управление, где все провели эту ночь. Обе дамы ушли первыми. Когда из-за холмов появились мчавшие во весь дух тройки, – ушли и остальные. На улице остались Катя и учитель физики, мужественно скрестивший руки под плащом.
Троек было всего четыре или пять. Они обогнули озеро и появились в селе. Везли раненых. Передняя остановилась у окон хаты. Правивший конями рослый партизан в расстегнутом кожухе крикнул:
– Надежда, твоего привезли.
Из хаты выбежала баба, срывая с себя фартук, заголосила низким голосом, припала к тачанке. С нее слез до зелени бледный парень, обхватил бабу за шею, уронив голову, сгибаясь поплелся в хату. Тройка подъехала к другому двору, откуда выскочили три пестро разодетые девки.
– Берите, лебеди, своего – легко раненный, – весело крикнул им возница. После этого он повернул тройку шагом, посматривая, куда бы завезти последнего раненого. В тачанке сидел с зажмуренными глазами Мишка Соломин, голова его была обвязана окровавленными лохмотьями рубашки, зубы стиснуты.
Вдруг возница остановил коней:
– Тпру… Батюшки, никак вы! Екатерина Дмитриевна?..
Этого Катя никак уж здесь не ждала. Задохнулась от волнения, побежала к тачанке. В ней стоял, – широко раздвинув ноги, уперев одну руку в бок, в другой держа ременные вожжи, – Алексей Красильников. На щеках его кудрявилась борода, светлые глаза глядели весело. На поясе – гранаты, пулеметная лента поверх кожуха, за плечами кавалерийская винтовка.
– Екатерина Дмитриевна… Как же вы к нам попали? Вы в чьей хате? Энтой? У Митрофана? – мой троюродный брат, тоже Красильников. Вот, глядите: Мишку жалко, – полголовы шрапнелью разворотило…
Катя шла рядом с тачанкой. Алексей был весь еще горячий, пьяный после боя. Блестел глазами, зубами, улыбкой.
– Германцев вчистую искрошили… Вот дурни… Три раза напарывались на наши пулеметы. Лежат, голубчики, по всему полю… Батьке теперь есть во что армию одеть… Тпр-рру… Митрофан! Вылезай из берлоги… Принимай раненого героя… А вы вот что, Екатерина Дмитриевна, от этого дома не отбивайтесь. У нас здесь нехорошо…
На колокольне ударил малиновый звон. Захлопали калитки по селу, раскрылись ставни, на улицу побежали женщины, вышли осторожные мужики, взялось непонятно откуда великое множество народа; с песнями и говором пошли на шлях – встречать победоносную махновскую армию.
Алексей Красильников вместе с Катей отнес полумертвого Мишку на Митрофанов двор, положил его в холодке, в летней клети, на кровать Александры. Катя занялась перевязкой, с трудом отодрала от волос заскорузлое от крови тряпье. Мишка только хрустел зубами. Когда начали промывать страшную рану с правой стороны черепа, Александра, державшая таз, ахнула и зашаталась. Алексей, схватив таз, отпихнул ее.
– Торчит, видите, сбоку востренькая косточка, – сказал он Кате. – Сашка, принеси сахарные щипцы…
– Ой, нету, сломались.
Катя ногтями схватила осколок косточки, торчавший в ране. Потянула. Мишка зарычал. Это был, несомненно, осколок. Ногти ее скользили, она перехватила глубже. Вытащила.
Алексей шумно вздохнул, засмеялся:
– Вот как воюем – по-мужицки!..
Чистым полотном забинтовали Мишкину голову.
Весь мокрый, дрожа мелкой дрожью, он лег под тулуп и открыл глаза. Алексей нагнулся к нему:
– Ну, как, жив будешь?
– Вчера ей хвастал, вот и нахвастал, – помертвело улыбаясь, проговорил Мишка. Он смотрел на Катю.
Она вытирала руки и тоже подошла и наклонилась к нему. Он пошевелил губами:
– Алеша, побереги ее.
– Знаю, знаю.
– Я дурное над ней задумал… В город ее надо отправить.
Он опять уставился на Катю почти исступленным взором. Он преодолевал боль и жар лихорадки как пустяк, ерунду, досаду. Прикосновение смерти разметало в нем все вихри страстей и противоречий. Он почувствовал в эту минуту, что не пьяница он и злодей, а взметнувшаяся, как птица в бурю, российская душа и что для геройских дел он пригоден не хуже другого, – по плечу ему и высокие дела…
Алексей сказал тихо:
– Теперь пускай спит. Ничего, – парень горячий, отлежится.
Катя вышла с Алексеем во двор. Продолжалось все то же странное состояние сна наяву под необъятным небом в этой горячей степи, где пахло древним дымом кизяка, где снова после вековой стоянки рыскал на коне человек, широко скаля зубы вольному ветру, где страсти утолялись, как жажда, полной чашей.
Ей не было страшно. Свое горе свернулось комочком, никому, да и ей самой, здесь не нужное. Позови ее сейчас на жертву, на подвиг, она бы пошла с тою же легкостью, не думая. Скажи ей: надо умереть, – ну что же, – только вздохнула бы, подняв к небу ясные глаза.
– Вадим Петрович убит, – сказала она. – Я в Москву не вернусь, там у меня – никого… Ничего нет… Что с сестрой – не знаю… Думала куда-нибудь деться – в Екатеринославе, может быть…
Расставив ноги, Алексей глядел в землю. Покачал головой:
– Зря пропал Вадим Петрович, хороший был человек…
– Да, да, – сказала Катя, и слезы наполнили ее глаза. – Он был очень хорошим человеком.
– Не послушались вы меня тогда. Конечно, мы – за свое, и вы – за свое. Тут обижаться не на что. Но куда же воевать против народа! Разве мы сдадимся!.. Видели сегодня мужиков? А справедливый был человек…
Катя сказала, глядя на свесившуюся из-за плетня тяжелую ветвь черешни:
– Алексей Иванович, посоветуйте мне, что делать? Жить ведь нужно… – Сказала и испугалась, – слова улетели в пустоту. Алексей ответил не сразу:
– Что делать? Ну, вопрос самый господский. Это как же так? Образованная женщина, умеете на разных иностранных языках, красавица, и спрашиваете у мужика – что делать?
Лицо у него стало презрительным. Он тихо побрякивал гранатами, висевшими у пояса. Катя поджалась. Он сказал:
– В городе дела для вас найдутся. Можно в кабак – петь, танцевать, можно – кокоткой, можно и в канцелярию – на машинке. Не пропадете.
Катя опустила голову, – чувствовала, что он смотрит на нее, и от этого взгляда не могла поднять головы. И, как и тогда с Мишкой, она внезапно поняла, почему взгляд Алексея так зло уперся ей в темя. Не такое теперь было время, чтобы прощать, миловать. Не свой, – значило – враг. Спросила, как ей жить. Спросила у бойца, еще горячего от скачки, от свиста пуль, от хмеля победы… Как жить? И Кате диким показался этот вопрос. Спросить – с каким другом, за какую волю лететь по степи в тачанке? – вот тут бы добром сверкнули его глаза…
Катя поняла и пустилась на хитрость, как маленький зверек. За эти сутки в первый раз попыталась защищаться:
– Плохо вы меня поняли, Алексей Иванович. Не моя вина, что меня гоняет, как сухой лист по земле. Что мне любить? Чем мне дорожить? Не научили меня, так и не спрашивайте. Научите сначала. (Он перестал постукивать гранатами, значит – насторожился, прислушался.) Вадим Петрович против моей воли ушел в белую армию. Я не хотела этого. И он мне бросил упрек, что у меня нет ненависти… Я все вижу, все понимаю, Алексей Иванович, но я – в сторонке… Это ужасно. В этом вся моя мука… Вот почему я вас спросила, что мне делать, как жить…
Она помолчала и потом открыто, ясно взглянула в глаза Алексею Ивановичу. Он моргнул. Лицо стало простоватым, растерянным, точно его здорово провели. Рука полезла в затылок, заскребла.
– Это – драма, это вы правильно, – сказал он, морща нос. – У нас – просто. Брат убил у меня во дворе германца, хату подожгли и – ушли. Куда? К атаману. А вы, интеллигенция… Действительно…
Катина хитрость удалась. Алексей Иванович, видимо, намеревался тут же разрешить проклятый вопрос: за какую правду бороться таким, как Катя, – безземельным и безлошадным.
Это было бесплодное занятие у плетня под черешней, на которую глядела Катя. Ей захотелось сорвать две, висевшие сережкой, черные ягоды, но она продолжала тихо стоять перед Красильниковым, только в больших глазах ее, озаренных небом, мелькали искорки юмора.
– Если мы, мужики, вас, городских, кормим, – значит, вам нужно стоять за нас, – сказал Алексей Иванович, усиливая впечатление решительным жестом. – Мы, крестьянство, против немцев, против белых, против коммунистов, но за сельские вольные Советы. Понятно?
Она кивнула. Он продолжал говорить. Тогда она поднялась на цыпочки и левой рукой, так как на правой было разорвано под мышкой, сорвала две ягоды: одну положила в рот, другую стала крутить за хвостик.
– Быть бы мне деревенской – все бы стало ясно, – сказала она и выплюнула косточку. – Сколько раз слышала: родина, Россия, народ, а что это такое, – вот вижу в первый раз. – Она съела вторую ягоду, оглядывая Алексея Ивановича, его золотистую на свету бородку, раскинутый на груди кожух, крепкие ноги, страшное вооружение.
– Народ, народ, – проговорил он, все больше смущаясь, – невидаль, конечно, небольшая… Но своего не отдадим. – Он крепко схватился за кол, торчавший из плетня, пробовал – прочен ли. – Жестоко будем воевать хоть со всем светом… Вам, Екатерина Дмитриевна, не меня – наших бы анархистов послушать, они мастера говорить… Только уж… (Брови его шевельнулись, глаза пытливо скользнули по Кате.) Беда с ними – ерники неудержимые, алкоголики… Пожалуй, что вас не стоит им и показывать…
