Франц Верфель - Черная месса
Да! Она слышала тихий голос Эрвина:
— И нет никакой надежды, господин профессор?
Каким властным, каким спокойным выглядел профессор в своих мехах! Хоть бы он остался! Габриель услышала:
— Все зависит от ее сердца.
Естественно, от этого зависит все. Как быстро приехал Эрвин! Слышалось его запыхавшееся хриплое дыхание. Он все время вытирал платком лоб. Его пальто — тоже коричневый реглан — расстегнуто. Влажная прядь светлых волос свисает на глаза. Он жалобно спросил:
— Как только это могло случиться?
И стал повторять снова и снова, будто в забытьи:
— Ужасно, невероятно, ужасно…
Слова ассистента, совсем близко, болезненно резанули слух:
— Если б вы знали, сколько пострадавших от несчастных случаев доставляют за день в Шарте![47]
Незнакомый господин старался придать своему трескучему голосу выражение мягкого сожаления:
— Прошу прощения, но мой долг заставляет задать господам несколько вопросов. Всего лишь формальность! Но, судя по показаниям свидетелей, нельзя исключить попытку самоубийства.
Габриель почувствовала, как возмутился Эрвин, что ее сочли способной на самоубийство.
— Но это ведь бессмыслица, вопиющая бессмыслица!
Господин вежливо заметил:
— По наблюдениям одного очевидца, дама, как слепая, долго бродила у перекрестка, а потом побежала прямо под колеса автобуса.
Эрвин, терзаясь и мучаясь, причитал:
— Вздор, совершеннейшие вздор! Никакой логики!
Незнакомый господин тоном служебного соболезнования осведомился:
— Сколько времени ваша сестра находится в Берлине?
Эрвина, казалось, охватила суетливая разговорчивость:
— Совсем недолго! Вчера рано утром, в семь пятьдесят, она приехала из Австрии поездом через Пассау. К сожалению, случилось недоразумение. Моя сестра послала телеграмму, а я, при той суете, в которой вынужден жить, день и час прибытия прочел неверно. Я ошибся. Поэтому вышло так, что меня не оказалось на вокзале. Я страшно испугался, а потом было слишком поздно. Вы должны знать, господа: Габриель… моя сестра… очень восприимчива ко всему внешнему… я имею в виду… тонкая, чувствительная женщина, слишком расположенная к восторженности. О боже, мы ближе друг другу, чем просто брат и сестра. Мы с детских лет были хорошими товарищами. Она всегда была моим добрым ангелом, ангелом-хранителем, до фанатизма даже. И это — в то время, когда никто в меня не верил… Ах, что я вам тут рассказываю, боже мой, боже мой…
Эрвин замолчал, бросил на Габриель взгляд, полный ужаса, и лицо его исказилось, будто он хотел заплакать и не мог.
— И вот… это ужасное несчастье!
Незнакомец посмотрел в свой блокнот:
— Ваша сестра заказала номер в отеле «Австрийский Двор».
Эрвин вытер лоб и затараторил еще быстрее, так что Габриель прилагала все усилия, чтобы не пропустить ни слова.
— Да! В таком дешевом отеле! Это так странно! У нас хватило бы места. Наша квартира очень велика. Хотя она принадлежит моей жене. Но это же все равно. Тут целая куча нелепостей. Хотя бы это проклятое воскресенье! У нас — то есть у моей жены — бывает по воскресеньям много гостей, друзей, художников. Беседуют об искусстве, музицируют. Ни моя жена, ни я не ожидали встретить Габриель… мою сестру…
Габриель услышала тихий голос профессора:
— Произошло ли между вами какое-нибудь… недоразумение?
Оскорбленный Эрвин ответил:
— Совсем нет! Как вы могли такое подумать, господин профессор? Какое еще недоразумение? Была просто небольшая неразбериха. Я был несколько ошарашен, захвачен врасплох, когда Габриель возникла передо мной. Когда испытываешь неожиданное удовольствие, лицо становится глупым. А ведь у моей сестры было полное право на безумнейшую радость свидания. Мы же много лет не виделись. Теперь я в этом глубоко раскаиваюсь. Внезапно оказываешься друг против друга, а многие годы… Что вы говорите, господин профессор?
Профессор ничего не говорил.
Эрвин нервно обернулся к незнакомцу:
— Зачем такие крайние предположения? Объясните мне, в чем причина ваших коварных приемов? Мы вчера вполне мирно побеседовали… Моя жена, естественно, еще меньше была подготовлена к ее посещению. Вы же знаете, каковы женщины! Другой мир! Ревность к настоящему, существующему! Ревность ко всему прошедшему! Стоишь между ними… Но я говорю и говорю. А там лежит она…
По голосу профессора Габриель почувствовала, насколько глубоко он проник в ее судьбу.
— Ваша сестра замужем?
Почему так торопливо заговорил Эрвин?
— Вдова, господин профессор! Он три недели назад умер. Надворный советник Август Риттнер, высокопоставленный чиновник, приличный человек, только, увы, на двадцать пять лет старше ее. При более благоприятных условиях я согласился бы с этим браком, который, впрочем, был вполне счастливым, ни в коем случае не вынужденным.
Эрвин прислонился к стене, будто его охватило головокружение, и закрыл глаза.
— Такова жизнь, господа!
Незнакомец, не отходя от двери, безучастно-деловым тоном вставил, вопреки волнению Эрвина:
— Ваша сестра не провела вчерашний вечер в вашем обществе.
— Вот именно! Она обещала, что останется на ужин, и вдруг исчезла.
— Ваша сестра вчера ночью в сопровождении одного господина присутствовала на финише шестидневных гонок.
Эрвин в глубоком изумлении взглянул на незнакомца.
— Но я об этом и не догадывался. Сам я никогда не видел шестидневных гонок.
В голосе следователя уголовной полиции угадывалось наслаждение от перечисления фактов.
— Несчастный случай произошел в восемь тридцать утра. В пять часов ночи даму видели в вокзальном ресторане возле зоопарка.
Рука Габриель почувствовала напряжение гнева в руке, что щупала ее пульс. Гнев прозвучал и в вопросе ассистента:
— Ваша сестра впервые в Берлине?
Эрвин ответил тихо, словно защищаясь от упрека:
— Она молодой вышла замуж и поэтому очень редко выезжала из Зальцбурга.
Ассистент произнес твердо и ясно:
— Господа, я не считаю неправдоподобным, что больная слышит большую часть того, что здесь говорится. Кроме того, совершенно бесполезно делать предположения о различных отношениях и причинах тех или иных поступков. Никому это не поможет. Есть много оснований для самого невероятного. Впрочем, я сам родом из маленького австрийского городка и оказался однажды утром на перроне вокзала… Поймите меня правильно! Уличное движение само по себе не опасно для приезжего, если только он сам…
Ассистент умолк, будто не надеялся, что его поймут. Он пробурчал себе под нос:
— Во всяком случае, уличное движение в Лондоне намного оживленнее.
Вдруг он схватил ее руку, наклонился и прислушался.
Сквозь закрытые веки Габриель видит многозначительный взгляд профессора — тот смотрит на ассистента. Затем, будто по тайному сговору, ассистент громко произносит:
— Если господин профессор распорядится, я введу инъекцию.
Профессор застегивает пуговицы мехового пальто и приказывает с грубоватой прямотой:
— Прошу господ покинуть помещение!
Габриель ничего больше не видит.
Но она слышит возле себя короткие всхлипы. Она знает, что это Эрвин встал около нее на колени. Она знает, что он плачет. На своей бесчувственной руке она ощущает его поцелуи и слезы. Ее руку он держит как раньше, как прежде, как всегда, он сжимает и давит ее, лакомится ею, как сладким плодом.
Но Габриель тоже держит Эрвина за руку. Это ей удалось. Все чуждое растаяло. Годы рассеялись. Она снова обрела брата. Она может отвести его домой.
Но ни к дому, ни к саду дороги нет. Ей нужно пройти по дну озера. Нежно смыкается над нею свод прохладной воды. Божественно легко дышать в зеленовато-синем пространстве. Ей так хорошо здесь, что она не помнит, когда отпустила руку Эрвина.
В глубине она видит бабушку. Женщина торопится, и Габриель нужно поспешить, чтобы не остаться без проводника. Ей еще недостает ловкости, чтобы свободно передвигаться в этой стихии. У бабушки мало времени, она нетерпелива. Габриель слышит издалека ее зов:
— Иди скорее; наконец-то я расскажу тебе о твоей жизни!
1927
Тайна человека
I
Лунхаус, искусствовед, был кос.
Это неудобство, — как всякий недостаток, соответствовавший, несомненно, свойствам его характера, — не только делало его несимпатичным, но и порождало, если приходилось с ним беседовать, особенное затруднение. Откровенно разговаривать с Лунхаусом было невозможно, поскольку из-за его косоглазия чудилось, будто рядом присутствует кто-то третий. Его стремительная бесцветная речь как две капли воды походила на «реплики в сторону» старого драматического стиля.
