Чарльз Диккенс - Замогильные записки Пикквикского клуба
Так прошли годы, длинные-предлинные годы. Ночи в здешнем месте тоже иной раз бывают очень длинны; но ровно ничего не значат они в сравнении с тогдашними ночами и страшными грезами печальных лет тревожной юности моей. Больно вспоминать про те годы, и грудь моя надрывается от страха даже теперь, когда я воображаю мрачные формы чудовищ, выставлявших свои гнусные рожи из всех углов моей одинокой спальни. Склоняясь над моим изголовьем и передразнивая меня своими длинными языками, они копошились вокруг моих ушей и нашептывали с диким, затаенным смехом, что пол того старого дома, где умер отец моего отца, обагрен был его собственной кровью, которую исторг он сам из своих жил в припадке бешеного пароксизма. Напрасно затыкал я уши и забивал свою голову в подушки: чудовища визжали неистово и дико, что поколение, предшествовавшее деду, оставалось свободным от фамильной мании, но что его собственный дед прожил целые десятки лет, прикованный к стене железной цепью и связанный по рукам и ногам. Чудовища называли правду — это я знал, хорошо знал. Я отыскал все подробности в фамильных бумагах, хотя их тщательно старались от меня скрывать. Ха, ха, ха! Я был слишком хитер, даром что сумасшедший.
Мания, наконец, обрушилась надо мной всей своей силой, и я удивился, отчего мне прежде было так страшно сойти с ума. Теперь вступил я в большой свет, пришел в соприкосновение с умными людьми, говорил, острил, делал предположения, проекты и привел в исполнение множество нелепых планов, озадачивших своей оригинальностью дальновидных мудрецов. Я смеялся до упада в тиши своего кабинета, и никто в целом мире не подозревал, что голова моя страдала размягчением мозга. С каким восторгом поздравил я себя, что умел так искусно провести, надуть и одурачить всех своих любезнейших друзей, видевших во мне остряка и прожектера, готового работать вместе с ними на общую пользу! О, если бы знали они, с кем вели свои дела! Случалось, иной друг обедал со мною за одним столом с глазу на глаз и беззаботно веселился, выпивая тост за тостом за мое «драгоценное» здоровье; как бы побледнел он и с какой быстротой ринулся бы вон из дверей, если б мог вообразить на одну минуту, что любезнейший друг, сидевший подле него с острым и блестящим ножом в руках, есть не кто другой, как сумасшедший человек.
Сокровища перешли в мои руки, богатство полилось через край, и я утопал в океане удовольствий, которых ценность стократ увеличилась в моих глазах от сознания, что я с таким искусством умел скрывать свою заветную тайну. Я получил в наследство огромное имение. Закон, даже сам стоглазый закон, приведенный в заблуждение, поручил сумасшедшему управление землей и капиталом, отстранив целые десятки разумных претендентов. Куда смотрели проницательные люди, гордые своим здравым рассудком? Куда девалась опытность законоведов, способных открывать проблеск истины во мраке заблуждений?
У меня были деньги: — за мной ухаживал весь свет. Я мотал свое золото безумно, — каждый прославлял мою щедрость. О, как унижались передо мной эти три гордые брата! Да и сам отец, седовласый старец, — какое уважение, почтение, снисходительность, благоговение ко мне с его стороны! У старика была дочь, у молодых людей — сестра; все пятеро не имели иной раз чем накормить голодную собаку. Я был богат, и когда меня женили на молодой девице, улыбка торжества озарила веселые лица убогих родственников, воображавших в простоте сердечной, что замысловатые их планы увенчались вожделенным успехом. Дошел черед и до моей улыбки. Улыбки? Нет, я смеялся, хохотал, рвал свои волосы и катался по ковру перед брачной постелью, упоенный своим блистательным успехом. Как мало думали они, на какую жертву была обречена молодая девица!
Думали? — Зачем им думать? Какая нужда всем этим господам, что сестра их связала свою судьбу с сумасшедшим мужем? Что значило для них счастье сестры, противопоставленное золоту ее супруга? Что могло значить легкое перо, бросаемое на воздух моей рукой, в сравнении с золотой цепью, которая украшает мое тело?
В одном только я ошибся жестоко, несмотря на всю свою хитрость. Бывают иногда минуты умственного омрачения даже с теми, которые, как я, лишены своего природного рассудка. Голова моя была в чаду, и я стремглав низринулся в расставленные сети. Не будь я сумасшедший, я бы, вероятно, понял и догадался в свое время, что молодая девушка — будь это в ее власти — согласилась бы скорее закупорить себя в свинцовом гробе, чем перешагнуть за порог моих мраморных палат с титулом невесты богача. Поздно узнал я, что сердце ее уже издавна посвящено было пленительным формам розового юноши с черными глазами: — раз она произнесла его имя в тревожном сне, убаюканная зловещей мечтой. Узнал я, что ее с намерением принесли в жертву, чтобы доставить кусок хлеба гордым братьям и старому отцу.
Теперь я не могу помнить лиц, очертаний и фигур; но я знаю, молодая девушка слыла красавицей и вполне заслуживала эту славу. Она прелестна, я это знаю. В светлые лунные ночи, когда все покойно вокруг и я пробуждаюсь от своего сна, я вижу, как в углу этой самой кельи стоит, без слов и без движения, легкая прозрачная фигура с длинными черными волосами, волнующимися на ее спине от колыханий неземного ветра, и с блестящими глазами, которые пристально смотрят на меня, не мигая и не смыкаясь ни на одно мгновение. Уф! Кровь стынет в моем сердце, когда я пишу эти строки, — ее это форма, ее вид и осанка. Лицо ее бледно, глаза блестят каким-то светом, но я помню и знаю, что все эти черты принадлежали ей. Фигура не двигается никогда, не морщит своего чела, не хмурит бровей и не делает гримас, как другие призраки, наполняющие эту келью; но она страшнее для моих глаз, чем все эти духи, терзавшие меня в минувшие годы. Из могилы вышла она, и свежее дыхание смерти на ее челе.
Целый год почти наблюдал я, как лицо ее бледнело со дня на день; целый год почти я видал, как слезы текли по ее печальным щекам без всякой видимой причины. Наконец, я все узнал. Она не любила меня никогда — это я всегда подозревал; она презирала мое богатство, ненавидела блеск и пышность, среди которой жила, — этого я никак не ожидал. Она любила другого. Об этом я никогда и не думал. Странные чувства забились в моей груди, и мысли, одна другой мрачнее и страшнее, вихрем закружились в моем размягченном мозгу. Я далек был от того, чтобы ненавидеть ее, хотя ненависть к предмету ее любви с диким буйством заклокотала в моем сердце. Я жалел о злосчастной жизни, на которую обрек ее холодный эгоизм бесчувственной родни. Я знал, что бедственные часы ее жизни сочтены неумолимой судьбой, но меня мучила мысль, что ранее своей смерти она, быть может, произведет на свет злосчастное существо, осужденное, подобно мне, выносить страдания наследственного умопомешательства… и я решился убить ее.
Несколько недель я раздумывал, какому роду смерти отдать предпочтение. Сперва я подумал об отраве; потом мне пришла мысль утопить мою жертву; наконец, я остановился на огне. Наш громадный дом объят пламенем, а жена сумасшедшего превратилась в уголь и золу — какая поразительная картина! Я долго лелеял эту мысль и хохотал до упаду, представляя себе, как разумные люди станут относиться к этой штуке, ничего в ней не понимая, и как ловко они будут проведены хитростью сумасшедшего! Однако ж, по зрелом размышлении, я нашел, что огонь непригоден для моей цели. Бритва заняла все мое внимание. О! Какое наслаждение испытывал я день за днем, натачивая ее и представляя в своем воображении тот рубец, какой будет сделан ею на шее моей жены.
Наконец, явились ко мне старые чудовища, которые и прежде руководили моими действиями, и на разные голоса прошептали, что пришла пора действовать, и положили мне в руку открытую бритву. Я крепко сжал ее, быстро вскочил с постели и наклонился над своей спящей женой. Ее лицо было прикрыто рукой; я осторожно отодвинул руку, и она упала на грудь несчастной женщины. Видимо, жена моя плакала недавно, потому что на щеках ее еще оставались незасохшие капли слез. Ее бледное лицо было кротко и спокойно, и в то время, как я смотрел на него, оно озарялось нежной улыбкой. Я осторожно положил руку на плечо. Она вздрогнула, но еще во сне. Я наклонился ниже… Она вскрикнула и пробудилась.
Одно движение моей руки — и звук навсегда бы замер в ее груди. Но я испугался и отступил шаг назад. Ее глаза пристально смотрели на меня, и не знаю, отчего это случилось, но только ее взгляд производил во мне чувство трепета и смятения. Она поднялась с кровати. Я задрожал, бритва была у меня в руке, но я не мог пошевелиться. Она стала медленно отступать к двери, продолжая смотреть на меня своим спокойным, пристальным взглядом. Приблизившись к двери, она обернулась. Очарование исчезло. Я подскочил вперед и схватил ее за руку. Она вскрикнула раз и другой и упала на пол.
Теперь я мог убить ее без всякого сопротивления, но в доме уже была произведена тревога. Я услышал стук шагов на ступенях лестницы. Я вложил бритву в футляр, отпер дверь на лестницу и громко позвал на помощь.
