Герберт Уэллс - Собрание сочинений в 15 томах. Том 8
Я отправился в домик на Уолэм-Грин, чтобы уговорить Марион пойти со мной в Путни-Коммон, но не застал ее дома и некоторое время вынужден был поддерживать скучный разговор с ее отцом, который только что вернулся с работы и отдыхал в своей теплице.
— Я намерен ускорить наш брак с Марион, — начал я. — Мы ждали слишком долго.
— Я и сам не одобряю длительных отсрочек, — заявил папаша. — Но Марион все равно настоит на своем и поступит так, как найдет нужным… Вы видели этот новый порошок для удобрения?
Я пошел поговорить с матерью Марион.
— Да что вы, ведь надо как следует подготовиться, — сказала миссис Рембот.
Мы сидели с Марион на скамейке под деревьями на холме Путни, и я снова напрямик поставил вопрос.
— Послушай, Марион, — сказал я, — ты выйдешь за меня замуж или нет?
Она улыбнулась.
— Но разве мы не помолвлены?
— Так не может тянуться без конца. Ты согласна стать моей женой на будущей неделе?
Марион посмотрела на меня.
— Нет, это невозможно.
— Но ведь ты обещала выйти за меня замуж, когда я буду получать триста фунтов в год.
Она помолчала.
— Но разве нельзя еще немного повременить? — спросила она. — Конечно, нам хватило бы этих денег. Но тогда, значит, у нас будет очень маленький домик. Вот брат Смити. Они живут на двести пятьдесят фунтов в год, но это ужасно мало. У них только половина дома, да и стоит он чуть не у самой дороги. И садик крохотный. Стены такие тонкие, что слышно все, что делается у соседей. Когда ребенок плачет, соседи стучат им в стену. И люди стоят у забора и болтают… Разве мы не можем подождать? Ведь дела у тебя идут хорошо.
Горькое чувство охватило меня от этого вторжения практической рассудочности в поэтическую область любви. Едва сдерживая себя, я ответил:
— Хорошо бы иметь особняк в Илинге с двумя фасадами, с лужайкой перед домом и садом позади, с ванной комнатой, выложенной кафелем…
— Но за такой дом придется платить не менее шестидесяти фунтов в год.
— Это возможно только при жалованье в пятьсот фунтов… Видишь ли, я сказал об этом дяде и получил.
— Что получил?
— Пятьсот фунтов в год.
— Пятьсот фунтов?
Я рассмеялся, но в моем смехе прозвучали нотки ядовитой горечи.
— Да, — сказал я, — представь себе! Ну что ты теперь скажешь?
Она слегка покраснела.
— Но все-таки будь благоразумным! Ты не шутишь, ты в самом деле получил прибавку в двести фунтов в год?
— Да, для того, чтобы жениться.
Несколько мгновений она испытующе смотрела на меня.
— Ты сделал мне сюрприз. — Она засмеялась и вся засияла от радости, а глядя на нее, засиял и я.
— Да, — сказал я, — да, — и тоже засмеялся, но теперь уже в моем смехе не было горечи.
Она всплеснула руками и посмотрела мне в глаза. Радость ее была такой искренней, что я мгновенно забыл об отвращении, какое испытывал минуту назад. Я позабыл, что она повысила свою стоимость на двести фунтов в год и что я купил ее по этой повышенной цене.
— Пойдем! — сказал я и поднялся. — Пойдем, дорогая, вон туда, где садится солнце, и обо всем переговорим. Ты знаешь, в каком прекрасном мире мы живем, в каком изумительно прекрасном мире! В лучах заходящего солнца ты превратишься в сверкающее золото. Нет, не в золото — в позолоченный хрусталь… Во что-то еще более прекрасное, чем хрусталь и золото…
В этот вечер я предупреждал каждое ее желание, и она была в радужном настроении. Но время от времени к ней возвращались сомнения, и мне приходилось снова ее уверять, что я сказал ей правду.
В своих мечтах мы обставили свой дом с двойным фасадом от чердака (у него был и чердак) до подвала и разбили сад.
— Ты знаешь пампасную траву? — спросила Марион. — Мне очень нравится пампасная трава… Если бы для нее нашлось место…
— У тебя будет пампасная трава, — обещал я.
И пока мы мысленно бродили по нашему дому, я порой испытывал мучительное желание схватить ее в объятия, но сдерживал себя. Я почти не касался в наших разговорах интимной стороны нашей будущей жизни, ибо сделал для себя кое-какие выводы из прошлого.
Марион пообещала стать моей женой через два месяца. Робко и нерешительно она назначила день нашей свадьбы, а на следующий вечер в пылу гнева мы снова — в последний раз — «разорвали» нашу помолвку. Мы разошлись во взглядах на брачную церемонию. Я наотрез отказался от обычной свадьбы — с традиционным тортом, белыми розетками, каретами и проч. Из разговора с Марион и ее матерью я понял, что именно о такой свадьбе идет речь, и сразу же выпалил свои возражения. Мы не просто разошлись во мнениях — вспыхнула самая настоящая ссора. Я не помню и четверти того, что мы наговорили друг другу. Припоминаю только, что мамаша то и дело повторяла тоном ласкового упрека:
— Но, дорогой Джордж, у вас должен быть обязательно торт, ведь надо обнести им гостей!
Собственно, все мы без конца повторяли одно и то же. Мне кажется, например, что я все время твердил:
— Брак — слишком святое и слишком интимное дело, чтобы превращать его в какую-то выставку.
Отец Марион вошел в комнату и прислонился к стене позади меня. Затем выплыла тетка; сложив руки, она встала около буфета и посматривала на нас; вид у нее был торжествующий, как у предсказательницы, пророчество которой сбылось. В то время я и не подозревал, как неприятно было Марион, что эти люди оказались очевидцами моего бунта.
— Однако, Джордж, — сказал папаша, — какая же свадьба вам нужна? Надеюсь, вы не собираетесь пойти в контору для регистрации браков?
— Именно этого я и хочу. Брак — слишком интимное дело…
— Я не считала бы это замужеством, — вскользь сказала миссис Рембот.
— Слушай, Марион, — заявил я, — мы вступим в гражданский брак. Я не верю во все эти… ленточки и суеверия и не потерплю их. Я уже и так со многим согласился, чтобы угодить тебе.
— А с чем он согласился? — спросил папаша, но никто не обратил на него внимания.
— Я не хочу заключать брак в конторе, — ответила Марион, и лицо ее приобрело какой-то мертвенно-желтоватый оттенок.
— Дело твое. А я нигде больше не стану заключать брак, — заявил я.
— Я не согласна на контору.
— Хорошо, — сказал я и поднялся, бледный и возбужденный, и с решимостью, удивившей меня самого, добавил: — Тогда вообще наш брак не состоится.
Марион облокотилась на стол и отсутствующим взглядом уставилась куда-то в пространство.
— Если наша свадьба должна быть такой, — тихо сказала она, — пусть ее лучше вообще не будет.
— Решай сама, — заявил я и несколько мгновений молча наблюдал за выражением мелочной обиды, исказившим ее красивое лицо.
— Ты сама должна сделать выбор, — повторил я и ушел, ни с кем не простившись и громко хлопнув дверью.
«Все кончено», — сказал я себе на улице и почувствовал какое-то мрачное облегчение.
Но вскоре воспоминание о ней, о том, как она сидела за столом с безвольно повисшими руками и опущенной головой, с новой силой стало неотвязно преследовать меня.
На следующий день я совершил неслыханный поступок. Я послал дяде телеграмму: «На работу не приду — плохое настроение» — и отправился в Хайгет, к Юарту. Против обыкновения он был действительно занят — работал над бюстом Милли и, как мне показалось, был очень рад неожиданной помехе.
— Юарт, старый ты дурень, — воскликнул я, — бросай работу и пойдем поболтаем; закатимся куда-нибудь на весь день! У меня отвратительное настроение, а ты иногда можешь своими дурачествами рассмешить в лоск. Поедем в Стэйнс и прокатимся на лодке до Виндзора.
— Девушка? — спросил Юарт, откладывая резец.
— Да.
Это было все, что я сообщил ему о своем романе.
— У меня нет денег, — заметил он, чтобы поставить точки над «и».
Мы взяли с собой кувшин пива, кое-какие продукты, а в Стэйвсе по предложению Юарта — японские зонтики для защиты от солнца. На лодочной станции мы захватили две подушки, оставили лодку в тенистом месте по эту сторону от Виндзора и провели очень приятный день в беседе и размышлениях. Юарт лежал в таком положении, что со своего места я мог видеть из-за подушки только его ботинки, космы черных волос и зонтик на фоне ярко освещенных солнцем, задумчиво шелестящих деревьев и кустов.
— Не стоящее это дело, — изрек он. — Ты лучше заведи себе, Пондерво, какую-нибудь Милли, и, поверь, твое самочувствие улучшится.
— Нет, — решительно ответил я, — не могу.
Тонкая струйка дыма некоторое время клубилась над Юартом, как дым курений над алтарем…
— Всюду и везде царит хаос, а ты этого и не подозреваешь. Никто не знает, где мы, потому что, по существу говоря, мы нигде. Что такое женщина — подвластное нам существо, всемогущая богиня или такой же человек, как и мы? Очевидно, она такой же человек. Ты веришь в богинь?
