Размышления о Венере Морской - Лоренс Джордж Даррелл
Развернувшись за четверть мил и до Калато, по узкой скалистой лощине подъезжаешь к Линдосу. Точно стоял, прислонившись к двери в сказку, как вдруг дверь эта внезапно распахнулась, и ты, споткнувшись, оказываешься в самой гуще чудес. Дорога ведет вдоль скучной каменной стены и резко поворачивает вправо, сбегая под уклон на равнину. А впереди, как на блюде, лежит Линдос со своей гаванью. Мысы, на которых выстроен город, чем-то напоминают клешни краба. Небольшая гавань почти со всех сторон окружена сушей, и тебя обдает ее синевой, словно облаком брызг. Прибрежные отмели исполнены в лимонно-зеленом и желтом по контрасту с красноватыми неровными краями камней. Над ними парит в воздухе акрополь. Он ни на чем не настаивает. Он может позволить себе не навязываться, так он уверен в своей неотразимости, в том, что покорит каждого, кто проберется к нему через ущелье. Разве не Линдос считается красивейшим местом Родоса? Контраст с Камиросом разителен — Камирос утончен и погружен в самого себя, в солнечные раздумья, а Линдос решительный и броский. Камиросу присуще спокойствие музейной амфоры с хороводом танцоров, застывших в вечном танце; Линдос при всем очаровании декораций подобен гласу трубы из золотой фольги, трепещущему в голубом воздухе времени.
Современный городок, лежащий у подножья акрополя, размером примерно с четверть Линдоса древнего. Он красив прилизанной чистенькой эгейской красотой, совершенной в своем роде. Узкие улицы взмывают вверх и опадают, как всплески мелодии, они вымощены чистой галькой и пересечены маленькими сообщающимися переулками. Их ширины хватает, чтобы разошлись два мула, но на машине туда не въедешь. Все выкрашено в белый цвет, ослепительно сверкают штукатурка и побелка, так что, если прикрыть глаза, можно представить, что Линдос отражает снежный отблеск мимолетного облака.
Мы собирались ночевать на вершине акрополя, но женщины объявили, что предпочли бы постели, поэтому мы с общего согласия сделали то, что рано или поздно приучаются делать все путешествующие по Греции, попадая туда, где нет гостиниц. В солнечной таверне мы сказали, что нам нужен мэр города, и когда он прибыл, представились и предложили выпить с нами по стаканчику вина. Он вызвался помочь и без труда нашел для нас комнаты. Таково греческое гостеприимство — ни один путешественник, понадеявшийся на милость деревенского демархуса[70], не останется без ночлега.
Солнце было уже низко, но мы успели полюбоваться греческой церковкой, осмотреть произведения знаменитых промыслов Линдоса на нескольких частных виллах и восхититься четырьмя или пятью домами крестоносцев, сохранившимися до сих пор, и в отличном состоянии. В них жили греческие семьи, угостившие нас кофе и вежливой беседой о политике. Миллз исполнил то, что называл «заветом Флоренс Найтингейл», — навестил больных. Когда он вернулся к таверне, мы уже разобрали багаж и приготовили еду, которую хотели взять с собой на экскурсию. Солнце стремительно скатывалось на запад, пока Маркос, здешний хранитель, водил нас по извилистым тропинкам акрополя. Говорил он медленно, двигался неспешно, его красиво Очерченная голова была гордо откинута назад над широкими плечами; из-за сломанного носа казалось, что он смотрит искоса, чуть насмешливо. Когда-то он был коммивояжером и все жалел, что мы говорим по-гречески, поскольку с удовольствием провел бы экскурсию на французском, которым, по его словам, владел прекрасно. Надо сказать, запыхался он не меньше нас, пока мы добрались до каменного рельефа с изображением корабля (триремы), стоящего у входа в крепость и сделанного во времена античности в качестве памятника — возможно даже во славу долгой талассократии (то есть владычества на море) родосцев, которые в X веке до н. э. выдержали почти двадцать три года морской конкуренции. Маркос присел на камень отдышаться и потер ладонью нос корабля. Потом взял сигарету, предложенную Миллзом, закончившим восхождение с рекордной скоростью и без особых усилий.
— Ну и здоровяк же вы, — сказал Гидеон.
Хойл отстал на несколько миль. Устроившись на удобной скале, он смотрел вниз на синий окоем, противоположный край которого был отмечен каменным надгробием, поднимающимся из воды там, где, как утверждают некоторые специалисты, погребен Клеобул. Я вернулся назад, чтобы составить Хойлу компанию. Пока мы тащились на гору, он со знанием дела рассуждал об Афине Линдии, которой приносили в древнем Линдосе «жертвы без возжиганий». На развалинах храма Афины мы и догнали остальных. Лежа на животах, они всматривались в глаза моря, видневшегося внизу в шестистах футах от них, — зеленые, как павлиний хвост, сумеречные глаза, мерцавшие полостями и глубинами, куда проникало ровно столько света, чтобы смутно проявились камни и водоросли. Наш гид был в ударе.
— Это храм Афины Линдии. Там, — Маркос подобрал камешек и швырнул его в соответствующем направлении. — А вон там — храм Зевса Полиея[71].
Вынужден признаться, что его никто не слушал.
Внизу на темнеющей воде замерла рыбачья лодка, крохотная, как модель.
— Слышите? — сказала Э.
В тишине еле слышно звучал голос поющего рыбака, слабый, как комариный писк. Звук косо поднимался к нам через цветные ущелья. Мы смотрели на постепенно сгущавшиеся зеленые и красные тона колышущихся водорослей. Невидимые для рыбака, под лодкой сновали рыбы, посверкивая в фосфоресцирующих пятнах света. «Афина Линдия», — повторял я про себя, как заклинание. Где-то здесь была ее священная оливковая роща. Великая ода Пиндара Диагору из Ялилоса была им гравирована на каменных плитах, помещенных в храме. В нору расцвета ею славы дары богине присылали и чужестранцы — из Сирии и Египта.
Солнце втянулось в море; по синеве на мгновение разбежались ослепительные серебряные спицы, точно лучи огромного маяка. Потом все равномерно окутал сумрак.
— Клеобул был занятным субъектом, — говорил Хойл, поскольку иссякший было поток классических реминисценций внезапно снова ожил. Рыбака уже не было видно, его пение смолкло.
— Расскажите нам
