Маисовые люди - Мигель Анхель Астуриас
Для властей тут ничего странного не было. Деньги истрачены (кумовья знали, что это не так); или утеряны (кумовья подумали и согласились, чтобы с них сняли обвинение в контрабанде или в неуплате налога, если бумага найдется, во что судья не верил, как и в само ее существование); или украдены, когда их обыскивали у входа в селение (тут они заволновались); или, наконец, один из них припрятал их от другого.
В жаркие часы, когда их водили в суд, они исподтишка глядели друг на друга, изучая один другого взглядом, сперва поверхностно, потом — пытаясь проникнуть в самое нутро.
Они не доверяли друг другу, но боялись в том признаться, потому что утратили прямоту, как и все остальное. В тюрьме утрачиваешь все, и уж совсем исчезает то, что лежит у человека в самой глубине и помогает ему жить хорошо, свободно.
— Куда деньги дел, кум? — спрашивал Гойо Йик драчливо, как боевой петух.
— Нет, ты куда их дел? — спрашивал в ответ Револорио, и его густые брови сдвигались в длинную гусеницу. — У нас много пропало, ты подсчитай-ка… — И он засучивал рукава.
— Судья считал, кум.
— Много пропало, а хуже всего, что мы не можем сказать, потеряли мы их по дороге, как бутыль, где еще водка была, украли их или… да что там!…
На «или» и «да что там» фразы кончались, и ни один не смел сказать: «…ты, кум, украл, чтобы со мной не делиться».
Наконец они сказали это друг другу. Гойо Йик не выдержал и признался куму в дурных о нем мыслях, а тот покаялся, что и в нем, словно опара, всходили подозрения. Но этого и быть не могло. Продавая водку, каждый брал точную цену, и у каждого должно было накопиться полвыручки.
Значит, украли. На ярмарках толчется много воров, а это селение, кроме краж и прочих бесчинств, славилось чудесами, и грозами без дождя, и смертоубийствами. Когда ж и убивать, как не в этом месяце, помеченном Крестом Господним, когда жара сменяется дождями, без которых не взойдут посевы, небо становится серым и низким, а счеты с законом легче сводить?
Дело кумовьев заняло много страниц, где что ни строчка поминали их имена и фамилии, присоединяя к ним синонимы слова «преступный». Трудно привыкнуть, что ты преступник, и кумовья откликались не сразу, когда им говорили: «Преступник, отвечайте», «Преступник, смирно», «Преступник, можете идти». Другие преступники, урча животом и зевая, ждали под охраной, играя в поддавки черными восковыми кругляшками.
Тюрьма тут была ненадежная, и всех провинившихся на ярмарке решили отправить в замок испанских времен, расположенный на острове у восточного побережья. В этой партии оказались и кумовья, обвиненные в контрабанде и неуплате налога.
Им связали руки, к спине прикрутили белье в циновке, пончо, простыню, а на шею повесили по котелку для кофе, по тыковке с водой, по чашке и по скляночке миндального масла. Так и вышли они из селения под охраной солдат, которых вел капитан.
Гойо Йик закрыл глаза, вернулся на мгновение в мир Марии Текун — цветка, сокрытого в плоде, женщины, сокрытой в его сердце. Бледный Револорио, сдвинув брови, шел за ним. Ему очень хотелось засучить рукава, но он их не засучивал. Он пытался смеяться, как и подобает преступнику с пасхальным именем, чтобы начальство не подумало, что он норовит сбежать. Препоручил он себя Спасителю, надежде всех плененных, и молился Двенадцати Эммануилам. Эту молитву мало кто знает.
В тот день была суббота.
КОЙОТ-ПИСЬМОНОША
XIII
От сеньора Ничо, письмоноши, ушла жена, пока он горами, проселками, долинами бежал быстрее рек, быстрее птиц, быстрее тучи, чтобы добраться с почтой из столицы до далекой деревни.
Бедный сеньор Ничо Акино, что он будет делать, когда придет домой и не увидит ее!
Будет рвать на себе волосы, назовет ее не так, как до свадьбы, птичкой, и не так, как после свадьбы, Исаброй, а так, как именуют всякую жену, покинувшую мужа, — Текуной.
Будет кричать: «Текуна, Текуна!…» — и, как стертая хребтина у лошади, заноет у него сердце. Будет метаться в одиночестве своей опустевшей, мрачной хижины, где потух очаг, а немцы-торговцы будут тем временем читать и перечитывать письма от родни, письма от друзей, деловые письма, которые пересекли море, чтобы сеньор Ничо Акино с верностью пса принес их из столицы в городок Сан-Мигель Акатан. Городок этот стоит на полочке из золотистого камня над синей, как море, пропастью, в темно-зеленом сосновом лесу, среди скал, из которых, как нитки из ларца, тянутся ручейки, орошающие поля, а в полях цветут дивные бегонии с сердцевидными листьями, зеленеют папоротники и веет горячий ветер.
Бедный сеньор Ничо, что он скажет, когда придет и не увидит ее!
Ничего не скажет, застынет в грязной и потной одежде и, когда вновь обретет голос, взорвется и закричит: «Текуна! Текуна!», а матери, плача неизвестно зачем крупными, радостными, горькими слезами, будут тем временем читать письма от сыновей, которые учатся в столице, мировой судья и глава городской управы — письма от жен, гарнизонные офицеры — письма от подружки, которая пишет, что здорова, когда она хворает, что весела, когда она грустит, что одинока и верна, когда у нее есть приятель…
Сколько лжи прибыло этой ночью в Сан-Мигель Акатан с босым и несчастным письмоношей!
Сколько лжи во спасение текло из конвертов вокруг неприкрытой правды, поджидавшей сеньора Ничо!
Сколько писем пришло в городок, где домики лепятся на склонах, словно птичьи гнезда! Сколько писем читают его жители, пока сеньор Ничо, сникнув, как раздавленный червяк, кричит до изнеможения: «Текуна! Текуна!» — и мечется по опустевшей хижине!
Когда почту носил сеньор Ничо, она приходила с первой звездой. Боясь пропустить его, жители поджидали за полуоткрытыми окнами и дверями и говорили наконец: «Почта пришла! Люди видели, прибыл сеньор Ничо! Два мешка с письмами, да, целых
