Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Душа нации скрывалась, скиталась, словно пилигрим, находила приют то там, то здесь. А иногда ее и вовсе не было нигде. Может, совсем уже затерялась? Но вдруг она снова возникла на поверхности. Ах, так, значит, она еще существует? И в каких же странных местах вспыхивала она вдруг — там, где) никто не стал бы ее искать, — среди солдат императора, среднего телохранителей в Вене[66]! Потом пустилась в странствия, путешествовала, но ни у одного класса не могла найти себе надежного пристанища. В те самые времена, о которых мы пишем, она ютилась как раз в самых низах среднего сословия. Ничего, когда-нибудь заберется и повыше! Но она стала еще ниже спускаться. С тех пор мы все встречали ее и среди мастеровых, среди крестьян. Вообще-то не исключено, что некогда она жила и среди больших господ, только нам этого видеть не довелось, — а может, она только собирается у них поселиться — пора, ох пора бы уже это увидеть!
Впрочем, кроме книг, Мишку Тоота притягивал к себе еще один магнит: Национальный театр. Ни за что не пропустил бы он ни одного спектакля, а уж тем более, когда ставились исторические драмы. Но вот в один прекрасный день и от этого отказался он ради своего доброго друга. Звали его друга Дюри Велкович, оба они были из одного города — из Надьсеченя. Родители их жили по соседству и дружили. Скорняжная мастерская господина Велковича помещалась в одном доме с булочной Мате Тоота. Они, как говорится, жили одной семьей, старики любили друг друга так же, как и сыновья, и мечтали дать детям образование. Господин Тоот хотел, чтобы его Мишка стал стряпчим, но мать возражала;
— Ни за что! Не отдам я сына учиться такому делу, где все только врать приходится. Она хотела, чтобы сын стал священником, но луг уж отец заупрямился.
— Иди ты, глупая, ведь священнику еще больше врать приходится. И его ложь хуже, чем стряпчего, потому что ей положено верить.
И оба из деликатности отказались от своей излюбленной мечты. Когда же дошло до дела и обоих мальчиков-однолеток надо было везти уже в Лошонцкую высшую школу, супруги Тооты решили: пускай кум Велкович скажет, кем Мишке стать. Велкович согласился дать добрый совет.
— Наш мальчик будет доктором, так пускай и ваш Мишка учится на доктора.
Обосновал он это тем, что они (Велковичи) уже старики, судиться им не с кем, стряпчий им не нужен, зато они часто болеют, а стало быть, нужен доктор. Но один доктор это один доктор, а вот если бы и Мишка стал доктором и кто-нибудь заболел бы в их семьях, то можно было б и консилиум созвать. А до чего было бы знатно и прекрасно, если б по городу разошелся слух, что у господина Велковича или у господина Тоота состоялся врачебный консилиум! Но пекаря он и этим не убедил.
— Что? — крикнул Тоот, покосившись на жену. — Ведь доктору-то, приходится врать больше всех! И еще похуже, чем священнику, петому что про его вранье и не догадаешься.
С этим уже и старушка согласилась. Потом они еще долго судили-рядили и избрали, наконец, профессию инженера, единственную, в которой никак уж не соврешь.
Осенью» будущие инженер и доктор попали в Лошонц, на полный пансион к честному резчику трубок, немцу Адальберту Штрому. У мастера Штрома был сын, тоже школяр, Адальберт-младший; ребята подружились с ним. Между ними установились искренние, трогательные отношения.
Последовали легкие, беспечные годы: они играли в пуговицы, в мяч, в жучка и немножко учились. Отличным студентом был только Мишка. Профессора говорили, что «голова у него варит» и он далеко пойдет в жизни, если, почему-либо не сорвется по дороге. У него был острый ум, упрямый характер и способность к трезвым суждениям.
Но он и вправду сорвался первым. По стране прокатилась небольшая холера и нежданно унесла его отца с матерью. После них не осталось ничего, кроме добрых воспоминаний у знакомых и близких. Но из этого не заплатишь старику Штрому за пропитание. Мишка это отлично понимал и, вернувшись после похорон в Лошонц, вошел в мастерскую старика Штрома, полный решимости устроиться в жизни соответственно своему новому положению.
— Господин Штром, — хотя до сих пор он звал его дядюшкой, — родители мои скончались, и после них ничего не осталось.
— Слышал, сынок, — сочувственно промолвил старый мастер.
— А из этого, господин Штром, следует, что я не смогу больше платить за питание.
— Не думай об этом! Там, где двое повес живут, и третий школяр не помрет с голоду.
— Нет, господин Штром, даровой хлеб мне не нужен;— решительно перебил его юноша, — спасибо за вашу доброту, по я не могу этого принять.
— Ах ты, черт полосатый, — удивленно воскликнул добрый человек, и брови его взбежали прямо на лоб. — Какого же хрена тебе надо?
— До сих пор я вам платил, а теперь хочу, чтобы вы платили мне.
— Как это так, дорогой коллега? (Господин Штром охотно употреблял такие студенческие словечки.)
— Вот что я хочу этим сказать: уже несколько лет присматриваюсь я здесь, в мастерской, к тому, как вы ладите пенковые трубки, а дома на каникулах и сам попробовал. Думаю. что от меня вам будет толк.
— Да брось ты, дурень!
Но юноша упорствовал, требовал, чтобы ему разрешили, воспользовавшись инструментами мастера, сейчас же вырезать трубку; при этом говорил он так решительно и убедительно, что старик Штром не в силах был отказать.
— Ну, ладно, шут с тобой, изуродуй кусок пенки, раз уж жить мне не даешь.
Он рассмеялся и даже смотреть не стал. Что ж он, дурак, что ли, верить разным глупостям! Это ниже его достоинства. Все это детские капризы. Пойдет-ка он лучше поливать рассаду в саду. А Мишка усердно трудился весь день. Когда же вечером мастер, случайно глянув, увидел наметившиеся благородные формы, тонкие очертания, стройную шею и наполовину вырезанную голову настороженной гончей, он испуганно всплеснул руками и затряс студента.
— А ну скорей скинь сапоги, дай-ка погляжу, не гусиные ли лапы у тебя, не сатана ли ты? Покажи-ка трубку!
Он рассматривал ее, вертел в руках, качал головой, протирал глаза, мол, не снится ли это ему, наскоро пробормотал «Отче наш», перекрестился и сказал:
— Ну, сынок, ты великий талант. Грешно было бы тебе заплесневеть среди книжек. Ты останешься здесь, в мастерской. Так оно и выйдет, как ты сказал: теперь я буду тебе платить, да еще и научу тебя кое-чему.
Мишка надел зеленый фартук, оставил учение и два-три года работал вместе со стариком Штромом. Первую Же его трубку прямо с витрины купил знаменитый жандармский комиссар Борнемисса. А это был немалый почет, ибо великий комиссар, после смерти которого в этих краях еще десятки лет всех жандармов называли борнемиссами, был известен как большой знаток по части трубок, и достаточно было увидеть у него во рту произведение какого-нибудь мастера, как тот сразу же выплывал изо тьмы на свет.
А Мишка мастерил такие трубки, что слава о них пошла далеко-далеко и, наконец, достигла ушей господина Иштвана Надя, который переманил парня к себе в Пешт.
Туда же попали вскоре и его приятели. Молодой Штром, который тем временем окончил военное училище и получил звание подпоручика, был переведен в Пешт, а Дюри Велкович, ставший студентом-медиком, снова жил вместе с Мишкой Тоотом в его комнатенке на улице Фрюярсфельд. Удивительное дело, но ни удалой гусарский подпоручик, ни птенец Alma Mater не стыдились дружбы с мастеровым: в эту пору молодежь совсем еще зеленая. Более тога, Мишка был для них до известней степени авторитетом он покорял их воображение, и они его слушались, привыкнув еще со школьной скамьи к его превосходству.
Время шло, кружился шар земной, люди сходили на нет. И вот однажды — Дюри был медиком второго курса — наш господин Давид Велкович навеки положил ложку и швейную иглу. (Жена его умерла еще раньше.) А так как у них осталась еще и дочка Фрузина, то у Дюри денег на учение больше не была. В этой крайней нужде он обратился с трогательным письмом к одному венскому родственнику, брату матери, доктору Протоку, и попросил у него помощи. Еще в родительском доме он частенько слышал рассказы о богатом враче, приемная которого всегда была полна народу, но который даже слышать не хотел о своей сестре — жене бедного скорняка, — то ли из-за спеси, то ли; из-за скупости. Доктор Проток даже не ответил: на письмо, от чего Дюри пришел в отчаяние, но Мишка Тоот утешил его:
— Не бойся, дружище. Пусть от родных тебе ничего не осталось, — надейся на меня крепко! Я разделю с тобой свой заработок. Ты непременно должен закончить университет.
С этого времени Мишка сказал прости книгам и всем духовным развлечениям. Он платил за питание, за обучение Дюри — безропотно, деликатно, не упрекая, словно это естественно входило в его обязанности, й даже все мелкие расходы приятеля покрывал сам.
Так пребывал он в отцовской роли целых два года и положил на это немало сил. Хоть он и скрывал это, однако ж часто отказывал себе в самом необходимом, лишь бы студент ни в чем не терпел лишений. И все-таки студенту первому надоело такое положение.
