Петру Думитриу - Буревестник
Море сверкало, и его гладкая голубая поверхность уходила, казалось, за горизонт, сливаясь с небом, в котором нарождались, росли и таяли белые легкие облака. Неизвестно откуда появлялась вдруг розоватая тучка, потом распадалась, исходила клубами легкого пара, мгновение — и ее уже нету — растаяла в знойном воздухе. Иногда, вызывая рябь, пробегал легкий, прохладный бриз, и потом снова все успокаивалось и горячий воздух снова становился неподвижным.
На юго-востоке виднелись куттер и две лодки: три черных точки. На западе, на голубой, зеркальной поверхности моря, была только одна точка: лодка Емельяна Романова. Он был ближе всех к «мамаше». Из-за горизонта поднимался в небо ее тонкий дымок, как бы говоривший: «Это я. В случае надобности — найдете меня здесь».
Ермолай еще не считал, что такая надобность для него настала. Голый по пояс, мускулистый, как штангист, с красным, вздернутым носом, красными скулами и маленькими, голубыми глазками, он сидел в лодке и, укладывая снасть, хохотал во все горло. Причиной его веселости было то, что говорил сидевший против него малый лет восемнадцати, усердно работавший веслами. За малым, на второй банке, греб молодой рыбак с жесткими черными волосами и сдвинутой на самый затылок пилоткой. Судя по не сходившей с его лица улыбке, он тоже, по-видимому, с удовольствием слушал говорившего.
Этот красивый, худенький паренек с зеленовато-карими глазами, был, казалось, очень сердит — и особенно потому, что на весело хохотавшего Ермолая вовсе, очевидно, не действовало то, что он говорил. Старшина смеялся над ним, не отвечая на его упреки.
— Эх, Андрей, Андрей! Когда ж ты бриться начнешь? А то у тебя борода на целый аршин отросла!
Паренек, у которого еще даже и пушка на подбородке не было, обиженно протестовал:
— Ты, дядя Ермолай, вместо того, чтобы сурьезным человеком быть и меня слушаться зря надо мной смеешься! Черт с ней с бородой, оставь ты ее, дядя Ермолай, в покое! О себе лучше подумай, как ты в полдень на промысел вышел, потому что с вечера пьян был. Ты бы, ей-богу, водку эту проклятую бросил. Много ли в ней толку, в водке-то! Я на море пришел, чтобы, значит, работать, старикам своим помогать, а ты, дядя Ермолай, пьешь, туды твою мать! Ежели ты на промысле, значит, работай, а не пьянствуй, черт бы тебя драл! Я с тобой в море больше не выйду, так и знай. С другим старшиной выйду, а с тобой нет, ну тебя к…
Паренек отчаянно ругался, но ругань его звучала как-то жалобно и просительно, что именно и приводило в восторг второго гребца. Ермолаю, однако, становилось не по себе. Он смущенно заерзал и, наконец не выдержав, заговорил:
— Из тебя бы сектантский проповедник вышел, больно ты ладно говоришь… людей на добрые дела наставляешь и, главное, все как по-писаному, без всяких выражений!
Второй гребец задыхался от смеха, держась за живот. Но Андрей был невозмутим:
— А как с тобой без выражений? Ты сам скажи: прав я, мать твою… или нет?
— Помолчал бы, срамник… — пробормотал Ермолай, не выдержав взгляда зеленых, сверкавших негодованием глаз. — Парень ты молодой, а ругаешься — слушать тошно…
— Тебе от позавчерашней пьянки тошно! Тебя четыре человека держали, воды десять ведер тебе на голову перед заседанием вылили! — не унимался паренек.
— Ну насчет ведер — это ты соврал, — обиделся Ермолай. — Меня из брандспойта окатили.
— Водка твоя, которую ты без толку лакаешь, она скверная, а моя ругань никому худа не сделала. Сведет тебя пьянство в могилу, помяни мое слово, дядя Ермолай, что сведет.
Ермолай тяжко вздохнул. Ему стало не по себе. Он подтянул еще сажени две снасти и печально посмотрел через борт, но вдруг изменился в лице и принялся работать с удвоенной скоростью.
— Готовь багор! — приказал он Андрею.
Парень повиновался. Вскоре на поверхности появилась голова большого осетра. Андрей молниеносным движением поддел его багром, и все трое, с, немалым трудом, вытащили из воды бившуюся рыбину. Когда, наконец, окровавленный осетр был уложен брюхом вверх на дно лодки, уставшие рыбаки облегченно вздохнули.
— Полтораста кило в нем, пожалуй, будет, — пробормотал Ермолай. — Теперь, кажется, можно бы и к мамаше податься…
Андрей пристально посмотрел на старшину, от чего тот сконфуженно заморгал.
— Однако мы в море еще ночку побудем… — продолжал он, — а если рыба пойдет, то и завтрашний день… А ты чего, дурак, зубы скалишь? — огрызнулся он вдруг на второго гребца. — Я тебя научу, как рожи строить! Будешь знать!
— Я ничего… — сдавленным голосом проговорил рыбак, прячась за спину Андрея и корчась от смеха.
Ермолай, сажень за саженью, продолжал выбирать из моря коричневую, пропитанную соленой водой, снасть.
— Горло она жгет, водка эта… — философски проговорил он, словно про себя. — Скверно очищена, должно быть… Молчи, дьяволенок, будет ругаться-то. Ну и хайло же у этого мальчишки, прости господи!
Ермолай продолжал работать, но прежняя веселость его исчезла. Его тошнило и сильно клонило ко сну. Он был мрачен и сердит — насколько этот добродушный богатырь вообще мог быть сердит.
Но долго сердиться он был не в состоянии, особенно на своих помощников. Через несколько минут, стоя на коленях и не выпуская спасти из правой руки, он уже бил себя кулаком в могучую грудь:
— Черт бы вас побрал! Я вас все-таки люблю! — кричал незлобивый старшина. — Здесь вы у меня, дьяволы, в самом сердце!
Повернувшись к ним широченной спиной, он снова принялся тянуть снасть. Его тяжелые, жилистые руки терпеливо повторяли тысячи раз одно и то же движение.
XXV
Вокруг «Октябрьской звезды» царило оживление. Один куттер, врезаясь форштевнем в мелкую волну и поднимая пену, уходил на промысел с двумя лодками на буксире; другой — приближался с северо-востока. Стоя в двухстах саженях от парохода, ждали своей очереди к разгрузке еще два мягко переваливавшиеся с боку на бок куттера, мачты которых раскачивались в воздухе, как маятник метронома.
У высокого борта «Октябрьской звезды» уже стояли, разгружаясь, прибывшие раньше лодки. Баковая грузовая стрела спустила огромную сетку, в которую Емельян с Космой — они уже были здесь — принялись кидать камбалу, мелких черноморских акул, морских котов и прочий улов. Камбалу осторожно брали за рот, чтобы не уколоться об ее шипы. Двух белуг, в каждой из которых было не менее двухсот килограммов, подцепили на крюк — сетка бы их не выдержала. Сверху, с командного мостика, на рыбаков смотрели стоявшие рядом капитан Хараламб, старший помощник Николау, старик Стяга. На баке, перегнувшись через планшир, стояла Маргарита и глядела, как Косма заканчивает грузить последнюю сетку. Рядом с ней был какой-то седой матрос. Наконец испачканная кровью и рыбьей чешуей лодка опустела. Косма, вооружившись черпаком и шваброй, принялся ее мыть. Емельян поднялся на палубу по штормтрапу, а Косма, вымыв лодку, ухватился за трос подъемной стрелы и вскочил на железное кольцо сетки, в которой было уже не менее тонны рыбы. Проделал он это с той легкостью и гибкостью, которыми, несмотря на огромный рост, отличались все его движения.
— Вира! — крикнул парень, найдя равновесие.
— Куда забрался? Слезай оттуда! — кричали ему со всех сторон.
Люди не знали смеяться ли этой выходке или тревожиться за смельчака. Но, повинуясь команде «вира», паровая лебедка уже загудела, трос натянулся и Косма взвился в воздух. Если бы девушка в спецовке с засученными по самые колени штанами, обнажавшими ее стройные белые ноги, пожалела Косму и посмотрела бы на него внимательнее, она, может быть, заметила бы то, чего никто не замечал: в веселости этого парня было что-то натянутое, а его сильные, кажущиеся такими легкими движения едва скрывали усталость и грусть. Но девушка беззаботно смеялась, глядя на его висевшую над сеткой фигуру, и не только ничего этого не замечала, а еще, повернувшись к лебедчику, задорно кричала:
— Майна, Лае, майна! Пускай выкупается в море, а заодно и рыбу прополощет!
Лае приготовился окунуть сетку в море или, может быть, только прикинулся, что он собирается это сделать.
Но в эту минуту с командного мостика раздался зычный голос Николау:
— Это еще что такое? Кто здесь распоряжается лебедкой? Вы, товарищ, ступайте на завод! А ты, Лае, о чем думаешь?..
Тут вспомнив про Прециосу, он замолчал. «Опять я на них накричал! — с досадой подумал старший помощник, направляясь в свою каюту. — Язык мой — враг мой…» Он был очень сердит: «Впрочем, им, бездельникам, поделом. Долго ли до беды…»
Угроза купания нисколько, казалось, не испугала Косму. Когда его наконец подняли, он спокойно спрыгнул на палубу и развязал сетку, как ни в чем не бывало, подался в сторону — и тонна рыбы вывалилась на палубу. Рабочие сразу принялись набирать камбалу в корзины и взвешивать улов. Емельян стоял подбоченясь поодаль.
