Роберт Стоун - В зеркалах
Он вышел на лестницу, без всякого удовольствия вдыхая воздух, душный от запаха растений…
«Пасторальная» звучала в квартире Богдановича.
«Что мы тебе сделали?» — написала она ему. Она прислала их фотографию с адресом — чтобы носил с собой на случай, если вдруг умрет. Письмо с фотографией пришло из Чикаго. Она думала, что беременна от женатого мужчины, и собиралась сделать аборт. «Ты мог бы убить себя и нас, и это было бы почти то же самое. Я жила ради тебя, клянусь, вот как со мной это было».
(И здесь мы вышли вновь узреть светила.)[59]
Он стал спускаться, сжав одну руку в кармане брюк, а другой крепко держась за перила.
Спустившись на один марш, он наткнулся на бородатого человека в синем фермерском комбинезоне, — человек лежал на площадке, опершись на локоть. Человек посмотрел на него снизу блестящими глазами сумасшедшего.
— Как поживаешь, старик? — спросил он, когда Рейнхарт направился к следующему маршу.
— Хорошо, — сказал Рейнхарт. — А ты как поживаешь?
Человек засмеялся пародийным негритянским смехом и стиснул удивительно белые передние зубы.
— Плохо, — сказал он, — плохие новости, оттого и плохо. Сигарета есть?
Дверь Богдановича открылась, и оттуда вышла девушка лет двадцати пяти, худая, темноволосая, с маленькими черными глазами и длинным бледным лицом. Она напомнила Рейнхарту писаря-гомосексуалиста, однажды подкатившегося к нему на базе морской авиации Анакостия.
— У нас тут есть сигареты, Марвин, — сказала она бородатому.
Рейнхарт посмотрел на нее. На ней была офицерская рубашка защитного цвета, брюки и коричневые сандалии.
— У меня есть, — сказал Рейнхарт. — Тебе дать?
Марвин взял сигарету и снова рассмеялся негритянским смехом, оскалясь на девицу.
Рейнхарт поглядел на них и увидел, что у всех у них — у Богдановича, девицы и безумного Марвина — то, что милая Наташа любила называть Философским Взглядом: они обкурились и мирно торчали. Из-за Наташи он мгновенно проникся любовью к ним.
— Вы где обитали? — мягко спросил его Богданович.
— Ну… — сказал Рейнхарт. — В Нью-Йорке.
— Разумеется, — сказал Богданович тоном человека, изящно возвращающего комплимент.
Рейнхарт поклонился.
— Скажите, — спросил он их, — вы знали Наташу Каплан?
— Разумеется, — сказал Богданович.
— Разумеется, — сказал Марвин. — Я знал.
— Нет, правда, старик, вы знали Наташу?
— А почему бы и нет? — спросил Марвин.
У всех сделался задумчивый вид.
— Она в Уингдейле, — сообщил им Рейнхарт.
— О, — одобрительно произнесли они и кивнули.
— Марвин, ты был в Уингдейле, — сказала девица, — ты знал ее?
— Когда я был в Уингдейле, — сказал Марвин, — слушайте… когда я был в Уингдейле… — Он закрыл глаза и подвигал головой из стороны в сторону. — Я там ничего… ничего… не знал!
Все опять кивнули.
— Но в горе… в горах, старик… я все знал.
— Да, — откликнулся Богданович.
— Истинно, — сказал Марвин. — Верьте мне.
— Разумеется, — сказал Богданович.
Марвин переводил взгляд с лица на лицо и остановился на Рейнхарте.
— Старик, — сказал он, — это была не Калифорния. Никаких волосянок. Никаких титек-тятек, мексиканских бензиновых голощелок, пластиковой супермаркетовой фигни. Ни драйв-инов с толстыми бабами. Ни вежливых полицейских-убийц. Ни продавцов орегано. Ни Норт-Бича. Ни Саут-Бича. Ни Бич-Бича[60]. Ничего такого не было… Думаешь, было?
— Нет, — сказал Рейнхарт. — Не могло быть.
— Не могло быть, — подтвердил Марвин. — Не могло быть. И не было.
— Это была Калифорния духа, — сказала девица.
— Ей-богу! — Богданович с расширенными в изумлении глазами шагнул вперед. — Какая бы это была Калифорния! — Он поднял руки, нарисовал ими в воздухе ящик и развел ладони, показывая его размер. — Смотрите. Это ваш дух, сечете? И здесь он весь серый, он нигде, он только сухой и голый, и страшные трипы. А здесь, сечете, на Западном краю берег, и накатывает белый прибой. И синие и фиолетовые острова, и высокая холодная гора, и леса, устланные хвоей. И апельсиновый сок в пустыне.
— И апельсиновый сок в пустыне, — со вздохом повторила девица. Она поднесла ладонь ко рту и сладостно застонала.
— Там, старик. На краю той сухой волосатости, на другой стороне скелетов и ветродуев и ужасных соляных равнин, на дальнем конце плохих трипов — вот где Калифорния духа.
— Да, — сказал Марвин. — Расскажи еще! Расскажи еще.
— Там ничего, старик, кроме миль океана, и прерий, и пастбищ, и целого Сан-Франциско, и славного Лос-Анджелеса. И ручьи в каньонах с форелью, и тучные коровы, и бархатные зеленые холмы духа, зеленые и душистые.
— Да, — сказал Марвин.
— И рыбацкие лодки духа, — сказала девица.
— И устрицы духа. И планерные состязания духа.
— Мотоциклы духа. Чайна-тауны духа.
— И китайцы духа.
— И вино духа, — сказал Рейнхарт.
— Да, старик! — восторженно подхватил Марвин. — И вино духа!
— Окленды духа.
— И Уотсонвилли духа.
— И скалы, и тюлени, и серные ванны духа. На западном краю твоего духа, старик. Все это, старик.
— И светская публика, старик, — сказал Марвин.
— Светская публика, — повторила девица, тоже со сладостным вздохом.
— Да, — сказал Богданович.
— У нас были еноты, — сказал Марвин. — Ночью — еноты.
— Еноты духа, — лениро сказал Рейнхарт.
— Это в жопу, — сказала девица.
— Да, — сказал Марвин. — Еноты клевые, но еноты духа не такие клевые.
— Ах, — сказала девица, передернувшись и застонав от отвращения, — противные еноты духа.
— Это самый худший вид енотов, — с ученым видом объявил Богданович. — Губительные мелкие еноты духа.
— Они в Калифорнии духа? — со страхом спросила девица.
— Нет, — сказал Богданович. — Еноты — это реальные еноты.
— Слава богу, — сказала она.
Рейнхарт закрыл глаза и увидел шерстистых зверьков из вчерашней ночи — живяков духа.
— Как вы сюда попали? — спросил он Богдановича.
— Кто знает? — ответил тот.
— Как? — сказал Марвин. — Как попадают в Калифорнию, старик? Море, небо, воздух.
— Здесь не Калифорния, Марв, — мягко поправила девица. — Это Луизиана.
Марвин с тревогой вскочил на ноги.
— Луизиана, — воскликнул он. — Луизиана! Едрена мать, здесь нельзя быть. Надо убираться отсюда.
— Луизиана — это где Новый Орлеан, — объяснила девица. — От этого никуда не денешься. Калифорния была в другой раз.
— Правильно, — согласился Марвин. — В этом все дело, да?
— Да, — подтвердила девица.
— Слушайте, — немного погодя сказал Рейнхарт, — где тут можно человеку заправиться?
— Чем заправиться? — спросил его Богданович.
— Чем заправиться? — слабым голосом повторила девица.
— Да, — сказал Марвин. — Как это — заправиться?
Они смотрели на него сердито.
— Все спокойно, — сказал Рейнхарт. — Я не легавый. Интересуюсь, где заправиться травой.
— Мы не в курсе, — сказал Богданович. — Ни она, ни я, никто.
— Эй, Богдан, — сказал Марвин. — Что это ты заладил — никто да никто? Что еще за заходы?
— Я не знаю, — сказал Богданович, отвернувшись от Рейнхарта, — люди так говорят. Это как бы дает представление.
— Да уж, дает, — сказал Марвин. — Ты, значит, есть, она есть, а дальше никто. Это значит, я почти никто.
— Это я и хочу обрисовать, догоняешь?
— Я всегда почти никто, — сказал Марвин. — И днем никто, и ночью никто.
— Марвин — аутсайдер, — пояснил Богданович.
— Понятно, — сказал Рейнхарт. — Ну, до встречи.
— Вы куда направляетесь? — спросил его Богданович.
— Думал пойти прогуляться.
— Я иду в прачечную. Хотите проводить?
— Разумеется, — сказал Рейнхарт.
Они оставили Марвина и девицу слушать «Пасторальную» и вышли на улицу. Теперь, в конце дня, там были люди — шли от автобусной остановки к Французскому рынку. Торговцы фруктами толкали свои тележки с криками, которые были какой-то смесью сицилийского наречия с песнями негров-рабов.
«Клупника tutti сиат[61]».
Купили каждый по пакету, у старика с крашеными бачками.
— Спасибо, папаша, — сказал Богданович.
Жуя большие сладкие ягоды и отирая густой сок с губ, они шагали к Декатур-стрит.
— Ах, старик, — сказал Богданович. — Клубника.
По набережной шли со смены портовые грузчики, бары и пивные были полны. Проходя мимо «Портового бара», они увидели, как низенький толстый кубинец ударил кулаком по стеклу электрического бильярда и со злобным торжеством смотрел на осколки и свою окровавленную руку.
— Chingo su madre[62], — сказал он.
