Фредерик Стендаль - Арманс

«Только сердце, полное глубокой и страстной любви, могло бы простить мне мою печальную тайну, — холодно подумал он. — Наперекор здравому смыслу, наперекор всем клятвам, которые я давал себе, я поверил, что встретил существо, благородством своим неизмеримо превышающее всех людей. Чтобы стать достойным этого существа, нужно было быть веселым и любезным, а этого я не умею. Я заблуждался. Мне остается только умереть. Если бы я думал связать мадмуазель Зоилову с собой на всю жизнь и при этом не рассказал бы ей обо всем, я поступил бы бесчестно. Но через месяц я ее освобожу. Она останется молодой, богатой, красивой вдовой, у которой не будет недостатка в претендентах. А имя де Маливер скорее поможет ей найти себе веселого мужа, чем малоизвестное имя Зоиловой».

С такими мыслями Октав вошел в комнату своей матери, где была и Арманс, которая в ожидании его только о нем и говорила. Вскоре она стала такой же бледной и почти такой же несчастной, как ее жених, хотя он заявил г-же де Маливер, что больше не в состоянии откладывать свадьбу.

— Многим хотелось бы помешать моему счастью, — добавил он. — В этом я убежден. К чему нам такие долгие приготовления? Арманс богаче меня, платьев и драгоценностей у нее, надо думать, достаточно. Смею надеяться, что не пройдет и двух лет после нашей свадьбы, как она станет счастливой, веселой и будет принимать участие во всех парижских развлечениях. Я полагаю, что у нее никогда не будет оснований раскаиваться в том шаге, который она собирается сделать, и что ей не придется заживо похоронить себя в каком-нибудь старом провинциальном замке.

Тон Октава был так странен и так не вязался со смыслом его слов, что у Арманс и г-жи де Маливер глаза сразу наполнились слезами. Арманс с трудом выговорила:

— Милый друг, как вы жестоки!

Раздосадованный своей неспособностью сыграть роль счастливого человека, Октав резко повернулся и вышел из комнаты. Решение завершить брак смертью придавало всем его поступкам какую-то сухость и жестокость.

Поплакав вместе с Арманс над так называемым безумием Октава, г-жа де Маливер пришла к заключению, что на человека, предрасположенного к унынию, одиночество действует очень плохо.

— По-прежнему ли ты любишь его, несмотря на этот порок, от которого он же первый страдает? — обратилась она к Арманс. — Спроси у своего сердца, дочь моя; я не хочу, чтобы ты была несчастна, а сейчас еще не поздно расторгнуть помолвку.

— Поверьте, мама, с тех пор, как я увидела, что у него есть недостатки, я еще сильнее стала его любить.

— Ну, что же, дитя мое, — снова заговорила г-жа де Маливер, — через неделю устроим свадьбу. Будь пока что снисходительней к нему. Он тебя любит, можешь в этом не сомневаться. Тебе известно, как сильно у Октава чувство долга по отношению к родным. Однако ты не хуже, чем я, помнишь, как он вышел из себя, когда ему показалось, что мой брат тебя оскорбляет. Дочь моя, будь мягкой и кроткой с ним: из-за своего странного предубеждения против брака он чувствует себя очень несчастным.

После этих слов, сказанных на всякий случай, но показавшихся Арманс глубоко справедливыми, она стала особенно нежна и внимательна к Октаву.

На следующий день рано утром он уехал в Париж и, истратив огромные деньги — почти две трети всего, чем он располагал, — накупил драгоценностей в качестве свадебного подарка.

Затем он побывал у нотариуса своего отца и попросил его добавить к брачному контракту несколько пунктов, чрезвычайно выгодных для его будущей жены, которая в случае смерти мужа получала блестящее и совершенно независимое состояние.

В таких хлопотах прошли для Октава полторы недели, отделявшие день, когда он нашел мнимое письмо Арманс, от дня свадьбы. Против своего ожидания он был сравнительно спокоен. Люди чувствительные потому так жестоко страдают, что для них почти всегда мерцает впереди огонек надежды.

У Октава никакой надежды не осталось. Он решил свою участь, а решение, даже самое трудное, избавляет людей с твердым характером от необходимости размышлять над дальнейшей судьбой и требует лишь мужественного исполнения задуманного, что, в общем, не так уж трудно.

Когда среди приготовлений к свадьбе и всевозможных хлопот Октав оставался на минуту с самим собой, он ощущал главным образом великое удивление: значит, м-ль Зоилова больше для него не существует? Он так привык непоколебимо верить в их вечную любовь и близость, что все время забывал о случившемся. Октав не представлял себе жизни без Арманс. Проснувшись утром, он всякий раз должен был напоминать себе о своем несчастье. Эта минута была очень тяжела для него. Но тут являлась мысль о смерти, неся с собою утешение, возвращая покой его сердцу.

Однако к концу этих десяти дней, под влиянием необычайной нежности Арманс, Октав несколько раз поддавался малодушной слабости. Во время их одиноких прогулок Арманс, считая, что близкая свадьба дает ей право на некоторую свободу, позволяла себе порою брать руку Октава — у него были очень красивые руки — и прикасаться к ней губами. Эта особенная нежность, которую Октав видел и, помимо своей воли, остро ощущал, причиняла ему по временам мучительную, душераздирающую боль, хотя прежде ему казалось, что он уже навсегда с нею справился.

Он думал о том, как много значили бы для него эти ласки, если бы они исходили от женщины действительно любящей, от той Арманс, какою, по ее собственному признанию в роковом письме к Мери де Терсан, она была всего лишь два месяца тому назад. «Ее любовь исчезла только потому, что я недостаточно любезен и весел! — с горечью говорил себе Октав. — Увы! Мне следовало бы изучить искусство завоевывать успех в свете вместо того, чтобы заниматься никому не нужными науками. Что они мне дали? А что мне дал успех у госпожи д'Омаль? Если бы я захотел, она полюбила бы меня. Но тем, кого я уважаю, я не нравлюсь. Как видно, именно тогда, когда я страстно хочу, чтобы меня полюбили, моя злополучная робость делает меня угрюмым и неприветливым.

Арманс всегда внушала мне робость. Подходя к ней, я чувствовал себя так, словно вот сейчас предстану перед владычицей моей судьбы. Мне следовало обратиться к опыту, следовало вспомнить то, что я не раз видел в свете, и тогда я правильнее судил бы о тех качествах, какими светский человек может пленить двадцатилетнюю девушку.

Но теперь поздно думать об этом, — грустно улыбаясь, прерывал себя Октав. — Жизнь моя кончена. Vixi et quem dederat cursum fortuna peregi[87]».

Порою Октав видел все в столь мрачном свете, что даже нежность Арманс, не похожая на обычную ее сдержанность, казалась ему продиктованной добровольно возложенным на себя неприятным долгом. В такие минуты Октав вел себя до того грубо, что действительно производил впечатление сумасшедшего.

В другие, более спокойные мгновения он невольно поддавался пленительной грации той, которая должна была стать его женою. И в самом деле, было что-то несравненно благородное и трогательное в нежных ласках этой юной девушки, которая, преодолевая свойственную ей скромность, жертвуя своими правилами и привычками, старалась вернуть хоть немного покоя любимому человеку. Она считала его жертвой угрызений совести и вместе с тем страстно его любила. С тех пор как Арманс перестала вечно терзать себя упреками за свою любовь к Октаву и попытками во что бы то ни стало скрыть ее, она еще сильнее к нему привязалась.

Однажды, во время прогулки по Экуэнскому лесу, взволнованная нежными словами, которые она только что осмелилась произнести, Арманс дошла до того, что воскликнула, и притом совершенно искренне:

— Я иногда готова пойти на такое же преступление, на какое пошел ты, лишь бы завоевать твое доверие!

Покоренный глубоким чувством, прозвучавшим в ее голосе, понимая все, что она хотела выразить этими словами, Октав остановился и пристально посмотрел на нее. Еще секунда — и он отдал бы ей клочки своего послания-исповеди, которые всегда носил с собою. Засунув руку в карман, он нащупал более тонкие листки мнимого письма Арманс к Мери де Терсан, и от его доброго намерения не осталось и следа.

ГЛАВА XXXI

If he be turn'd to earth, let me but give him one hearty kiss, and you shall put us both into one coffin.

В эти дни Октаву пришлось часто посещать престарелых тетушек и дядюшек, очень не одобрявших, как ему было известно, его брак с Арманс. В обычное время эта обязанность была бы ему тягостна. Он выходил бы из особняков знатных родственников обескураженным, как бы потеряв вкус к собственному счастью. Теперь, исполняя свой долг перед ними, он с глубоким удивлением обнаружил, что не чувствует никакой досады: ему все было безразлично. Он умер для житейских треволнений.

После того, как он узнал о непостоянстве Арманс, люди стали казаться ему существами чужой породы, и уже ничто не трогало его: ни попранная добродетель, ни торжествующий порок. Тайный голос шептал Октаву: «Нет на свете человека, более несчастного, чем ты».