Чужие. На улице бедняков. Мартин Качур - Иван Цанкар

планы на будущее — тихо и сердечно: то весело посмеиваясь, то серьезно и спокойно, как брат и сестра. Но этого никогда не бывало. Если он и присаживался на минуту, то говорил рассеянно и чуть ли не со злостью, а то вообще замолкал, и на лбу у него вырисовывалась глубокая суровая складка. Чаще всего он запирался в своей мастерской, и тогда Берта слышала, как он ходит тяжелыми шагами от стены к стене и обратно. Когда он становился ласковым, в его ласках не было ни подлинной искренности, ни сладостного покоя… И еще ей хотелось в воскресенье после обеда или даже вечером в будни в теплую, ясную погоду пойти с ним погулять за город, в лес, на луга; хотелось шагать по дороге среди веселых людей, которые оглядывались бы на них, выйти на тропинку, ведущую через луга к лесу, а потом, беспечно переговариваясь, медленно ступать по мягкой лесной дорожке под зелеными кронами. Издалека временами доносился бы веселый смех гуляющих, нарушавший тишину, и сквозь листву пробивалось бы воскресное солнце; он обнял бы ее правой рукой за талию, а левой, ласково поддразнивая, приподнял ее подбородок и, наклонившись к ней, поцеловал бы ее. И они оба смеялись бы просто от того, что молоды и любят друг друга, а вечером медленно возвращались бы в город, немного усталые, словно в полудремоте. От одежды, от волос и лица пахло бы весной, в глазах сияло бы еще весеннее солнце, и, может быть, где-то в складках одежды спрятался бы крохотный заблудившийся жучок, которого они принялись бы жалеть… Но ничего этого не было. Сливар всюду ходил один, иногда он отправлялся куда-то еще до полудня, а вечером вообще редко бывал дома. Только раза два или три они вместе выбрались за город, но все происходило не так, как она хотела. Сливар был погружен в свои мысли, и лишь изредка Берта ощущала на своем лице теплый, веселый луч его взгляда. Но она так и не почувствовала себя легко и привольно, не решилась от души рассмеяться, а почему — сама не могла понять. Так было вначале, а потом и по воскресеньям она оставалась одна, сидела с сестрой у окна; если Сливар никуда не уходил, он запирался у себя в ателье. Нарядные, светлые платья Берты, в которых она собиралась ходить на воскресные прогулки, висели в шкафу, изредка она их доставала, и на душе становилось тягостно.

Берта чувствовала, что Сливар постепенно от нее отдаляется; ее слабые руки не могли его удержать, он уходил все дальше, она теряла его. Он не сказал ей ни одного обидного слова, и если порой смотрел на нее не слишком приветливо, то это был случайный, мимолетный взгляд, возможно, даже непроизвольный, неосознанный. Но лицо его становилось отчужденным, он уходил, и слабые руки Берты не могли его удержать.

Вот и стала возвращаться к ней давнишняя, хорошо знакомая, сладостная и щемящая тоска по веселой, солнечной, весенней жизни. Берта противилась и радовалась ей одновременно. Опять настали долгие, томительные часы, когда глаза устремлялись куда-то вдаль, а губы подрагивали от волнения. Мечты становились все упоительней по мере того, как возрастали заботы, которые уже не таились где-то в сторонке, а заглядывали в дом, подкрадываясь все ближе, назойливые и несносные.

Деньги, полученные Сливаром как аванс за памятник, растаяли за каких-нибудь два месяца, половину их потратили во время болезни Берты. Пособия из Любляны до сих пор не было — Сливар опасался, что его вообще не пришлют; продать он тоже ничего не смог. Торговец посмотрел его работы и только пожал плечами, засмеявшись:

— Вы что, за дурака меня принимаете? Кто станет покупать такие сумасбродные штуки? Их не поставишь ни в одну комнату — еще и перепугаешься, если глянешь ненароком. Это вы, видно, просто забавлялись.

Сливар не очень удивился, ему даже польстило, что работы его — «сумасбродные». Он больше не убирал их и старательно не завешивал. «Нарочно не стану прятать; если они не подходят ни для одной комнаты, то для моей мастерской они как раз подходят; пусть сумасбродные, зато мои, я их создал для себя, чужие руки только осквернили бы их, да и чужие глаза — тупые и бессмысленные — тоже. Работы мои испугали торгаша, а для меня они тем более святы».

Обещая Берте, что жить они будут теперь «совсем иначе», Сливар не слишком в это верил. Он понимал, что к лучшему ничего не изменится, наоборот, станет еще хуже, и впереди их ждет сплошной мрак. Но все в нем словно пошатнулось и оборвалось. У него не было больше охоты искать какой-то выход, о чем-то думать, снова стремиться вверх; он уже не строил никаких планов. «Пусть будет так, как есть; если наш корабль сам поплывет вперед — хорошо, если нет — пусть себе стоит на месте и истлевает». Иногда на него находила ярость. В такие минуты он думал язвительно и с презрением и о себе, и о своих близких. «Хотел бы я знать, что будет дальше; любопытно, что бывает, если человек усядется сложа руки и не желает шевельнуться, даже если его толкают со всех сторон… Может, я должен искать ремесленную работу? Тьфу! Я ею сыт по горло, и так слишком много марал ею руки. Каждому свое: ремесленнику — ремесло, а мне — свободное искусство. Если такой работы нет, я тут ни при чем, виноват не я, а мое естество. И люди виноваты; нет человека, который был бы вправе оскорбиться, если бы я плюнул в его сторону. Меня так долго пинали, что я докатился до «сумасбродных» поделок… проклятый торгаш!..»

Работа над памятником неизвестному поэту двигалась медленно. Сливар изваял бюст более чем в натуральную величину, но радости эта могучая, величественная голова ему больше не доставляла. Взявшись с жадной поспешностью за первый эскиз, Сливар вложил в него всю свою душу, и теперь основная работа казалась ему скучной и даже нелепой. «Какое мне дело до этого человека, которого я никогда не видел? На улице встречаются лица куда более интересные — почему им не ставят памятников? Это было бы куда лучше!»

Он представил себе женский образ, красивый нос, упрямые губы, стройную фигуру, и руки его играючи принялись за глину. Ему захотелось оживить воображаемую модель, чтобы под руками у него затрепетала плоть и из глины родилась совершенно новая жизнь, очищенная в его душе. Но едва возликовали его руки, как мысль рассеялась, и радость улетучилась.

После таких минут взлета и злости его одолевала страшная усталость. Лечь бы