Иметь и не иметь - Эрнест Миллер Хемингуэй
— Я жалею, что ударил тебя.
— Ах, это не важно. Не в этом ведь дело. Это была просто форма прощания.
— Перестань.
— Мне нужно собираться, — сказала она очень устало. — Боюсь, мне придется взять большой чемодан.
— Утром соберешься, — сказал он. — Все можно сделать утром.
— Лучше я это сделаю сейчас, Дик, так будет легче. Но я очень устала. Я ужасно устала от всего этого, и у меня разболелась голова.
— Ну, как хочешь.
— Господи, — сказала она. — Как бы я хотела, чтоб этого не случилось. Но оно случилось. Я постараюсь тебе все тут устроить. Нужно будет взять кого-нибудь для услуг. Если б еще я не наговорила столько всего или если б ты меня не ударил, может, и можно было еще все уладить.
— Нет, все было кончено еще до этого.
— Мне так тебя жаль, Дик.
— Не смей жалеть меня, или я опять тебя ударю.
— Пожалуй, мне будет легче, если ты меня ударишь, — сказала она. — Мне очень жаль тебя. Очень.
— Иди к черту.
— Мне жаль, что я сказала, будто ты плохой любовник. Я в этом ничего не понимаю. Ты, наверно, замечательный.
— Думаешь, ты — совершенство? — ответил он. Она опять заплакала.
— Это хуже пощечины, — сказала она.
— А что ты про меня сказала?
— Не знаю. Не помню. Я была так зла, и ты мне сделал так больно.
— Так ведь все уже кончено, зачем же сердиться?
— А я не хочу, чтобы все было кончено. Но теперь ничего уже не поделаешь.
— Тебе остается твой пьяница-профессор.
— Перестань, — сказала она. — Давай кончим разговор и замолчим.
— Давай.
— Хорошо?
— Да.
— Я буду спать здесь.
— Нет. Можешь лечь на постели. Можешь. Я сейчас ухожу ненадолго.
— Не уходи.
— Мне нужно, — сказал он.
— До свиданья, — сказала она, и он увидел ее лицо, которое он всегда так любил и которое никогда не портили слезы, ее черные локоны, ее крепкие маленькие груди под свитером, касающиеся края стола; стол скрывал от него остальное, все, что он так любил, и, казалось ему, умел радовать, но, как видно, это ничего не спасло, и когда он выходил, она смотрела через стол ему вслед, опустив подбородок на сложенные руки, и плакала.
Глава двадцать вторая
Он не взял велосипеда и пошел пешком. Луна уже взошла, и деревья темнели на фоне неба, и он шел мимо деревянных домов с узкими двориками и запертыми ставнями, сквозь которые пробивался свет; немощеными переулками с двойным рядом домов; кварталами кончей, где все было чинно, надежно упрятано от посторонних взоров — добродетель, неудачи, недоедание, овсяная каша и вареная рыба, предрассудки, порядочность, кровосмесительство, утешения религии; мимо ярко освещенных, с распахнутыми дверьми, кубинских «болито», деревянных лачуг, в которых только и было романтического, что их имена: Чича, Красный домик; мимо церкви из каменных блоков, с треугольными остриями шпилей, безобразно торчавшими в лунном небе; мимо живописной в лунном свете громады монастыря с черным куполом и обширным садом; мимо заправочной станции и ярко освещенной закусочной возле пустыря, где когда-то была миниатюрная площадка для гольфа; по залитой светом главной улице с тремя аптеками, магазином музыкальных инструментов, пятью еврейскими лавками, тремя биллиардными, двумя парикмахерскими, пятью пивными, тремя павильонами с мороженым, пятью скверными и одним хорошим рестораном, двумя газетными киосками, четырьмя лавками подержанных вещей (в одной из них также изготовлялись ключи), фотографией, одним большим домом с конторами внизу и четырьмя зубоврачебными кабинетами в верхних этажах, магазином стандартных цен, отелем на углу и стоянкой такси перед ним; и, обогнув отель, улицей, ведущей к «джунглям», мимо большого некрашеного деревянного дома, из окон которого доносились звуки пианолы и в дверях стояли девушки, а рядом на тротуаре сидел матрос; и потом задворками, мимо кирпичного здания суда с освещенным циферблатом часов, показывавших половину одиннадцатого, мимо тюрьмы, выбеленные стены которой блестели в лунном свете, к подъезду «Поры сирени» в глубине переулка, запруженного автомобилями.
«Пора сирени» была ярко освещена и полна народу, и когда Ричард Гордон вошел, он увидел, что игорный зал переполнен; рулетка вертелась, и маленький шарик звонко пощелкивал о металлические перегородки, рулетка вертелась медленно, шарик жужжал, потом, щелкнув, подпрыгивал и останавливался, и тогда ничего не было слышно, кроме скрипа рулетки и стука фишек. В баре сам хозяин стоял у стойки вместе с двумя барменами и сказал ему:
— Привет, мистер Гордон. Что будете пить?
— Не знаю, — сказал Ричард Гордон.
— Вы плохо выглядите. Что такое? Вы нездоровы?
— Нет.
— Я знаю, что вам приготовить. Такое, что прямо — ух. Пили когда-нибудь испанский абсент — ojén?
— Давайте, — сказал Гордон.
— Выпьете, сразу станет хорошо. Захочется всех кругом поколотить, — сказал хозяин. — Ojén экстра для мистера Гордона.
Не отходя от стойки, Ричард Гордон выпил три экстра, но лучше ему не стало; мутный, сладковатый, отдающий лакрицей напиток никак на него не подействовал.
— Дайте мне что-нибудь другое, — сказал он бармену.
— Что такое? Вам не нравится ojén экстра? — спросил хозяин. — Вам не стало хорошо?
— Нет.
— После ojén экстра надо пить с разбором.
— Дайте мне чистого виски.
Виски согрел его язык и небо, но ничего не изменил в его настроении, и вдруг, глядя на себя в зеркало позади стойки, он понял, что теперь ему никогда не будет легче от вина. То, что произошло, — произошло, и всегда теперь будет с ним, и если он напьется до потери сознания, проснувшись, он все равно почувствует это опять.
Высокий, очень худой молодой человек с редкой порослью светлых волос на подбородке, стоявший у стойки рядом с ним, спросил:
— Скажите, вы не мистер Гордон?
— Да.
— Я Гарольд Спелмэн. Мы, кажется, познакомились на одном вечере в Бруклине.
— Возможно, — сказал Ричард Гордон. — Очень может быть.
— Мне очень понравилась ваша последняя книга, — сказал Спелмэн. — Мне все ваши книги нравятся.
— Очень рад слышать, — сказал Ричард Гордон. — Выпьете чего-нибудь?
— Вместе с вами, — сказал Спелмэн. — Вы пробовали этот ojén?
— Мне он не помог.
—
