Уильям Моэм - Сплошные прелести
Я подождал минут пять, дверь отворилась, и Рози проворно вошла в комнату, протянула мне обе руки.
— Да, вот неожиданность-то, — сказала она. — Страшно подумать, сколько лет мы не встречались. Простите, я секунду. — Она подошла к двери. — Джесси, можно нести чай. Смотри, чтоб вода как следует кипела. — И, вернувшись ко мне, добавила: — Ну и повозилась я с девицей этой, пока научила как следует чай заваривать.
Рози было не меньше семидесяти лет. Она надела шикарное платье из зеленого шифона, без рукавов, густо расшитое бисером и блестками, очень короткое, с квадратным вырезом, облегающее словно лайковая перчатка. По ее фигуре я догадался, что она носит резиновый корсет. Ногти были покрыты кроваво-красным лаком, брови выщипаны. Она располнела, у нее появился второй подбородок; кожа на груди, хоть и сильно запудренная, была красновата, красноватым было и лицо. Но в общем вид был благополучный, здоровый и бодрый. Волосы, по-прежнему густые, совсем поседели; она подстригала их и делала перманент. В молодые годы они у нее сами мягко вились, а эти тугие волны, словно только что уложенные парикмахером, больше всего, пожалуй, изменили Рози. Былой осталась лишь улыбка, по-детски озорная, сохранившая свое обаяние. Прежние зубы, неровные и по форме некрасивые, заменил теперь ряд идеальных, сверкавших как снег и явно самых дорогих, какие только возможно было достать.
Цветная служанка внесла изысканно сервированный чай с крошечными сандвичами, печеньем, конфетами, с ножичками, вилочками и салфеточками. Все было изящно и аппетитно.
— Вот без чего жить не могу — без чая, — сказала Рози, положив себе горячий коржик. — Лучшая по мне еда, несмотря что вредная. Доктор твердит: «Миссис Иггулден, не надейтесь сбросить вес, если съедаете за чаем по целой вазе печенья». — Она улыбнулась мне, и вдруг я ощутил, что, невзирая на перманент, пудру и полноту, Рози все та же. — А я ему на это: если кушать то, что хочется, понемножку, так оно на пользу.
Мне всегда легко было с ней разговаривать. Вскоре мы болтали так, словно не виделись всего неделю-другую.
— Вы удивились, когда получили письмо? Я приписала «Дрифилд», чтоб вы поняли, от кого. Фамилию Иггулден мы взяли, когда приехали в Америку. У Джорджа были небольшие неприятности перед отъездом из Блэкстебла, вы, может, слыхали, и в новой стране, он считал, лучше начинать с новым именем, если вам понятно, в чем тут соль.
Я неопределенно кивнул.
— Бедный Джордж, он ведь десять лет как умер.
— Печально слышать…
— Ну да годы-то немалые. Ему было за семьдесят, хоть вы бы ему никогда столько не дали. Для меня был большой удар. Не пожелаешь мужа лучше, чем он оказался. Ни словечком не перечил от свадьбы до смерти. И могу сказать, оставил меня очень обеспеченной.
— Приятно слышать…
— Да, тут у него дело пошло — занялся строительством, он же всегда им увлекался, и с городскими верховодами дружбу завел. Джордж всегда говорил: самая величайшая ошибка, что он сюда не поехал лет на двадцать раньше. Как только на этот континент ступил, сразу ему понравилось. Умел он все на кон поставить, а тут того и надо. Он был как раз такой, чтоб пойти в гору.
— А в Англию вы никогда не возвращались?
— Нет, да и не хотелось. Джордж иногда поговаривал об этом, просто прокатиться, но так и не собрались, а без него теперь и вовсе не тянет. Лондон, наверно, покажется мне вялым-вялым после Нью-Йорка. Мы ведь все время жили в Нью-Йорке, сюда я переехала, только овдовевши.
— А почему в Йонкерс?
— Ну, он мне всегда был по душе. Я толковала Джорджу: когда уйдем на покой, поедем жить в Йонкерс. Тут вроде кусочек Англии, похоже чем-то на Мейдстон или, скажем, на Гилдфорд.
Я улыбнулся, поняв, что она хотела сказать. Несмотря на трамваи и гуденье машин, на кинотеатры и светящиеся вывески, Йонкерс со своей извилистой главной улицей слегка походил на английский торговый городок в джазовом переложении.
— Иногда, конечно, хочется узнать, что с кем стало в Блэкстебле. Наверно, теперь-то почти все поумирали и, видно, думают, что я тоже.
— Я там не был тридцать лет.
Я не знал еще, что Блэкстебла достиг слух о смерти Рози. Очевидно, кто-то дал знать о смерти Джорджа Кемпа, и отсюда возникла ошибка.
— Здесь, наверное, никому не известно, что вы первая жена Эдварда Дрифилда?
— О, нет: уж если б прознали, так у дверей репортеры бы жужжали, как пчелы в улье. Я ведь еле держусь, чтоб не расхохотаться, когда играю где-нибудь в бридж и там заводят речь про книги Теда. Американцы от него без ума. Сама я в его книгах ничего такого не нахожу.
— Вы ведь никогда особенно не любили читать романы?
— Книги по истории мне больше нравились, а теперь никак не найду на них время. Воскресенье для меня самый главный день. Здешние воскресные газеты, по-моему, одно очарование. В Англии ничего подобного нет. Еще я, конечно, много играю в бридж, от контрактного я просто без ума.
Вспомнилось, какое впечатление произвело на меня отменное мастерство Рози в висте, когда я юношей познакомился с нею. Можно себе представить, каким она стала игроком, находчивым, упорным и осмотрительным, хорошим партнером и опасным противником.
— Вы не поверите, что за шум тут подняли, когда умер Тед. Я знала, они им интересуются, но никогда не думала, что он для них такая важная птица. Газеты писали наперебой, во всех снимки его и Ферн-корта; Тед не раз говорил, что желает когда-нибудь в том доме поселиться. И чего ради он женился на этой сиделке из больницы? Я всегда думала, он женится на миссис Бартон Трэфорд. А детей у него так и не было?
— Нет.
— Теду хотелось их иметь. Он очень сокрушался, когда после первого ребенка я уже не могла рожать.
— Никогда не слышал, что у вас был ребенок, — удивился я.
— Да, был. Потому Тед и женился на мне. Но роды выдались тяжелые, и доктора сказали, что детей у меня больше не будет. Останься она жива, бедняжечка, я никогда б и не сбежала с Джорджем. Ей было шесть, когда она умерла. Такая была миленькая и из себя как картинка.
— Вы никогда о ней даже не упоминали.
— Не под силу было. У нее начался менингит, и ее положили в больницу, в отдельную палату, а нам разрешили с ней сидеть. Никогда не забуду, что она вынесла, все кричала и кричала, и никто ничем не мог помочь.
Голос Рози дрогнул.
— Это ее смерть Дрифилд описал в «Чаше жизни»?
— Да. Оттого я всегда удивлялась Теду. Ему, как и мне, не под силу было говорить об этом, но он все описал, ничего не упустил, даже мелочи, которые я позабыла и, лишь прочитавши, вспомнила. Скажете, он бездушный, но это не так, ему было не легче, чем мне. Всякий вечер, как шли мы из больницы, плакал словно ребенок. Чудной он, да и только.
Именно «Чаша жизни» некогда вызвала бурю протестов, и как раз смерть ребенка и следующий эпизод возбудили особенно яростные нападки на Дрифилда. Я очень хорошо помню это место. Душераздирающее, лишенное всякой сентиментальности, оно вызывало у читателя не слезы, а скорее гнев: как это можно причинять младенцу столь жестокие страдания. Верилось, в судный день богу придется ответить за такие деяния. Да, но раз этот, написанный с очень большой силой эпизод взят из жизни, то не так ли обстоит и со следующим? Именно следующая сцена вызвала возмущение у публики девяностых годов и осуждение критики, находившей сцену не только неприличной, но и неправдоподобной. В «Чаше жизни» муж и жена (забыл, как их звали) после смерти ребенка возвращаются из больницы, — они бедны, живут впроголодь, — садятся пить чай. Седьмой час, вечереет. Оба вконец измучены за неделю беспрерывных тревог и потрясены горем. Им нечего сказать друг другу. Они сидят в скорбном молчании. Час проходит за часом. Вдруг жена встает, идет в спальню и надевает шляпу.
— Я выйду, — говорит она.
— Ладно.
Они жили около вокзала Викториа. Пройдя Букингем-пэлес-род и парк, она попадает на Пикадилли; тут какой-то мужчина встретился с ней взглядом, остановился и подошел.
— Добрый вечер, — говорит он.
— Добрый вечер. — Она остановилась и улыбнулась.
Они пошли в таверну в одном из переулков Пикадилли, где бывали проститутки и искавшие их мужчины, выпили там пива. Она болтала и смеялась с незнакомцем, наговорила ему небылиц про себя. Тут он спросил, нельзя ли пойти к ней; нет, сказала она, этого нельзя, но можно пойти в номера. Они сели в кэб, поехали в Блумсбери и сняли там на ночь комнату. Наутро она доехала автобусом до Трафалгар-сквер и пошла через парк; а когда добралась домой, муж как раз садился завтракать. После завтрака они вернулись в больницу распорядиться насчет похорон ребенка.
— Не скажете ли вы мне одну вещь, Рози? — спросил я. — То, что происходит в книге после смерти ребенка — так оно и было?
Она посмотрела на меня и мгновение колебалась, потом улыбнулась своей все еще прелестной улыбкой.
