Юрий Рытхеу - Айвангу
Айвангу сидел бочком на нарте и зорко посматривал вперед – авось попадется ритльу [7]. Позавчера он подобрал две лахтачьи туши и свез в тундру.
Сегодня на свежем снегу ни одного человеческого следа, и если что-нибудь принесло к берегу ураганом, добыча будет принадлежать Айвангу. Все охотники из-за военных учений остались в селении.
За очередным мысом открылась даль, и в нескольких десятках шагов от берега Айвангу увидел что-то черное, большое, выделявшееся на белом снегу, покрывшем морской лед. Неужели кит?
Собаки тотчас свернули на лед и, не дожидаясь команды, поскакали по торосам. Нарта подпрыгивала, грозя выкинуть седока. Сначала Айвангу побаивался, как бы не треснул под ним еще слабый лед, но это беспокоило его недолго. Он с нетерпением смотрел вперед, не веря своей удаче. Такое на этих берегах случалось не часто: перед ним высилась туша вмерзшего в лед кита. Должно быть, бедняга не успел удрать вместе со стаей, занемог либо увлекся кормежкой и не заметил приближения ледяных полей.
Собаки остановились перед тушей. Полундра оглянулся на хозяина с таким видом, будто он один нашел кита.
Айвангу слез с нарты. На сероватом теле кита виднелись ссадины и глубокие порезы от острого льда. Во многих местах прилипли приживальщики – ракушки, китовые вши-паразиты. Над головой зверя уже кружились вороны, ожидая, когда удалится человек. Снег вокруг был расписан песцовыми следами.
Обратно в селение Айвангу гнал собак во всю силу. Полозья чертили новый путь по снежной целине, собаки тяжело дышали, а Полундра несколько раз укоризненно оглядывался – к чему такая спешка?
Тэпкэнские охотники стояли строем на лагуне. К ним направил свою нарту Айвангу.
– На ру-ку! – командовал Дима Комаров. – Длинным – коли! Коротким – коли!
Охотники дергались как заведенные, но старались изо всех сил. Кто-то даже упал.
– Короткими перебежками – вперед! – закричал Дима.
Охотники бежали, падали, вставали и снова бежали, взметая мягкий свежий снег.
Айвангу остановил собак. Мимо него промчался Мынор. У него было красное измученное лицо, залитое горячим потом.
– Отставить! – протяжно крикнул Комаров и подошел к нарте. – Ты чего сюда прискакал?
– Пусть все подойдут. Тогда скажу.
– Нет, ты мне скажи. Я здесь главный.
– Самый главный сегодня – кит, – Айвангу загадочно улыбнулся.
Комаров подозрительно посмотрел на него, подошел ближе и тихонько сказал:
– А ну дыхни!
– Я нашел такой ритльу, который может присниться только во сне! – крикнул Айвангу. – Я нашел кита!
– Какомэй, ритльу! – закричали охотники. – Надо идти разделывать!
Дима Комаров обрадовался не меньше охотников.
– Поскольку такое событие, командование переходит к председателю колхоза Сэйвытэгину!
К полудню весь Тэпкэн пришел на морской лед. Айвангу издали заметил Пелагею Калиновну, ее сына директора школы Льва Васильевича. Все знали, что кита нашел Айвангу, к нему подходили, поздравляли, а Лев Васильевич сказал:
– Я распорядился отпустить с уроков старшеклассников, чтобы они помогли колхозникам.
Кита разделывали огромными лезвиями, насаженными на длинные палки. Куски жира и мяса оттаскивали в сторону крючьями, грузили на нарты и отвозили в Тэпкэн.
Когда стемнело, нарубили плавник, подложили китовый жир и зажгли огромный чадящий костер. Пламя металось по белому снегу, выхватывало фигуры людей, облепивших китовую тушу. Тут же рядом собаки рвали белый китовый жир, серую кожу и красное мясо. Из темноты каркали вороны.
Таким образом охотники обеспечили себя подкормкой для песцового промысла. Когда начался сезон, в тундру потянулись упряжки. Для Айвангу этот год оказался очень удачным. В первый же месяц он сдал в пушной склад сорок шкурок. Принимал их сам Громук. Он раздобрел, привез откуда-то поросят, занялся разведением свиней.
В железном складе было холоднее, чем на улице. На стенах блестел иней, и ощутимо несло стужей. Под деревянными стропилами на длинных веревках висели шкурки белых песцов, черно-бурых лисиц, волков и росомах; отдельной кучей навалены медвежьи и оленьи постели.
Как ни придирался Громук, все шкурки вышли первым сортом. Он взял негнущимися, замерзшими пальцами карандаш и приготовился выписывать квитанцию.
– Парочку шкурок в фонд обороны записать? – спросил он.
– Все запиши.
– Я тебе говорю всерьез, – недовольно бросил Громук.
– Я тоже не шучу.
Громук положил на стол карандаш и сказал:
– Пусть твой отец придет и подтвердит, что ты хочешь все сорок шкурок отдать в фонд обороны.
– Я взрослый человек и знаю, что говорю! – крикнул Айвангу. – Сейчас же запиши!
– Как хочешь. – Громук пожал плечами и что-то пробормотал себе под нос.
Айвангу сделал вид, что ничего не слышит.
Он бережно сложил квитанцию и положил ее в комсомольский билет.
6Айвангу ехал в Кытрын. Мела поземка. Мороз с ветром колол лицо, хватал за голые пальцы, когда приходилось снимать рукавицу. Корка льда плохо держалась на полозьях, приходилось то и дело опрокидывать нарту на бок, войдать полозья. Собакам не нравились частые остановки. Они взвизгивали от стужи и рвались в постромках. Небо было низкое, холодное, темное, как бутылочное стекло. Солнце сидело на зубчатых вершинах хребта – большое, красное, стылое. Вскоре оно скатилось за горы, оставив на небе долгий алый след. Тишина ощутимо давила на плечи путника, звенела в ушах.
Айвангу не мог соскакивать с нарты, бежать рядом с упряжкой, чтобы согреться, и только мысли и воспоминания о родном селении, о теплом доме и жарком огне не давали ему окончательно замерзнуть.
…В Тэпкэне жизнь шла по-новому. Война как-то по-настоящему сблизила русских и чукчей. Блокированный Ленинград оказался таким же близким и для Льва Васильевича, который был оттуда родом, и для Сэйвытэгина, никогда там не бывавшего. В Ленинграде печатались книги на чукотском языке, там был Институт народов Севера, где учились чукчи и эскимосы.
Женщины шили теплую одежду для бойцов, рукавицы с двумя пальцами, чтобы удобнее было нажимать на спусковой крючок.
Гену Ронина все еще не призвали на фронт. Продолжая посылать телеграммы в военкомат, он все же возобновил занятия с Айвангу. У Гены в Ленинграде осталась любимая девушка. Ее звали Татьяной. У нее светлые волосы, почти такого цвета, как седина у Айвангу. Ронин гулял с ней в белые ночи по красивым каменным берегам Невы, спускался к воде, переходил мосты. Когда Гена рассказывал о Татьяне, глаза у него становились такими же, как в те минуты, когда он слушал музыку…
Она нынче голодает, как и все ленинградцы. Трудно представить, как это голодают русские. Во все времена было так, что еды у них было больше, чем у чукчей. Они запасали ее в многочисленных железных банках – мясо, овощи, разные компоты, в мешках у них была мука, сахар… Не то что у чукчей – одно мясо и немного съедобных трав и кореньев.
Когда сквозь атмосферные разряды музыка не могла пробиться, Гена часами рассказывал о Ленинграде, и по его словам выходило, что это самый лучший город на земле, река Нева – самая красивая, и нигде нет столько мостов, как на ней.
Наслушавшись рассказов о чудесном городе, Айвангу просил у Пелагеи Калиновны книги, где действие происходило в Ленинграде, либо, как он по-старинному назывался, Петербурге. Он прочитал Достоевского «Белые ночи», «Преступление и наказание», и щемящее чувство сострадания к людям, задавленным каменным городом, легло ему на сердце. Он уже не так доверял рассказам Гены Ронина, а Татьяна, его подруга, казалась в его воображении маленькой и хрупкой девушкой в черном платке, какими были героини Достоевского. По странной случайности Татьяна тоже жила в районе Калинкина моста.
Айвангу много читал. Он брал книги где только мог – у Пелагеи Калиновны, на полярной станции и в колхозной библиотеке. Ученая старуха пыталась организовать его чтение, но Айвангу читал книги в той последовательности, в какой они попадали к нему. Он искал в книгах самого себя и удивлялся – как много схожих с ним людей на земле.
Росхинаут присматривалась к сыну и однажды заметила:
– Что ты все читаешь? Глаза портишь? Гляди, останешься без глаз, что будешь делать?
– Писателем стану, – пошутил Айвангу.
– Кем? – переспросила мать.
– Человеком, пишущим книги.
– Должно быть, нелегко…
– Надо иметь талант и доброту к людям, – сказал Айвангу и взял с полки книгу, давний подарок доктора Моховцева. – Вот эту книгу написал человек, который не видел и не мог двигаться. Его звали Николай Островский.
И Айвангу своими словами передал матери содержание книги «Как закалялась сталь».
– И еще был глухой человек, который сочинял музыку, понятную и близкую всем людям на земле. Звали его Людвиг ван Бетховен… Человек перестает быть человеком только тогда, когда у него нет головы.
