Эрве Базен - Зеленый храм
— Это предварительный маневр, он — самый трудный, — поясняет Колен…
Мы снова водворились, где были. Пришлось опять взобраться по лестнице один за другим под мелким, назойливым дождем. Один из пожарных — сын Равьона, отделился от нашей группы и побежал рысцой за рулоном веревки. Но ни к чему. Моя лодка не стоит больше на прежнем месте, привязанная к яблоне. Нас опередили.
— Вернитесь! Вы напрасно стараетесь, — вопит Колен.
Клер застыла и кусает себе ногти. Но наш друг не обращает на нас никакого внимания и делает, что считает нужным. Он не принял ничью сторону и остался в саду. В то время как мы размышляли и рассуждали, он устремился в поток. Он гребет стоя, в убыстренном темпе, не заботясь о тридцати, потом о пятидесяти метрах, которые теряет из-за течения. Он хочет, конечно, пересечь, оставить ложе Верзу. Он рассчитывает достичь спокойной зоны затопленных лугов, пересечь их и подняться вверх, а затем, описав полукруг, очутиться в верховьях острова. На минуту водоворот овладевает им, лодка завертелась, и из-за этого он опять плывет вниз. Но вот лодка выравнивается и, воспользовавшись раздвоившимся течением, которое несет мутные желтоватые воды, мягко подходит к озеру, каковым стала тополиная роща. Плывя полем, скользя между стволами, он может теперь поставить лодку носом к западу и достичь потерянного участка, проплыть над затопленными пастбищами, пересечь одну за другой изгороди, чьи заостренные малозаметные верха показывают, как высок здесь паводок.
— Ну и водищи, — говорит Лео.
Маневр уточняется. В окрестностях фермы Ла Шуэ, — стоящей хотя и на отлете, но имеющей добротные чердаки, — наш импровизирующий спасатель проходит естественную насыпь, образованную небольшой дорогой на Женесье, делает полукруг и, возвращаясь к Верзу, крутится на одном месте, отдается на волю потока, развернувшего лодку кормой вперед, гребет понемножку против течения, чтобы не набирать скорости. Я раскусил его сразу: он держится на середине, он пытается не быть поглощенным одним или другим рукавом, которые слишком узки и потому стали стремительными; он нацелил прямо на остров, на затопленный огород, разделенный надвое высокими арками розария, под которыми он проходит пригнувшись, как в туннеле; впрочем, в туннеле с просветами, чей низкий свод составляет сейчас лишь навес из толстых стеблей, оплетающих железный каркас. Вот что поможет выиграть схватку и получить передышку. При выходе он на минуту исчезает, закрытый рядом туй, чьи темно-зеленые треугольники вылезают из воды и чьи набухшие основания в течение часа не перестают тянуться за верхушками. Он должен приостановиться здесь, чтобы поразмыслить, прежде чем бросить вызов опасному открытому пространству, где поток в углу дома, совсем близко, коварно разбивается надвое и от одного завихрения к другому тащит лодку в настоящий водоворот.
— Его выбросит из лодки, — говорит Вилоржей.
— А глициния на что? — замечает Колен. Глициния и впрямь хороший якорь — она сплетена
в косы, она толстая, как запястье, она прикрепляется к углу дома, а потом обвивает его вплоть до самой крыши, как веревки, и в мае клонится вниз под тяжестью сиреневых гроздей, чей сладковатый запах достигает моей кухни. Чтобы лучше видеть, мы перешли к мадам Крюшо, где собралось теперь, как на спектакль, человек пятьдесят соседей, а больше всего — соседок, над которыми, как сад, расцвели всевозможных окрасок зонтики.
— Чего он ждет? — спрашивает мадам Пе, которая только что пришла, прихватив с собой на всякий случай фотоаппарат, болтающийся у нее на груди.
— Он возвращается, — говорит Колен.
Да, совершенно точно. Вот он выпрыгивает, оставляет весло, цепляется сначала за ствол глицинии, а потом, скользя вдоль стены, протягивает руку к ставню, крепко держится за него и закрепляет цепь между двумя планками. Вода достигает второй линии стеклышек; ударом сапога он высаживает стекло; просовывает руку, и освобожденная от задвижки створка окна открывается под его тяжестью сама собой. Первый тур выигран. Лодка может попасть в комнату, где плавают вокруг кровати различные предметы: ночной столик, по всей вероятности, комод ножками вверх, стул — у него только спинка возвышается над поверхностью воды. Сейчас не время себя спрашивать: почему он вдруг пустился совершать героические деяния, этот? беглец, который в обычные времена, возвращаясь затемно, старается не быть никем замеченным и который до сих пор не проявил любезности по отношению к, моим визитерам. Что он хочет доказать себе и нам? Свою силу, мужество, решимость? Или, несмотря на разрыв с людьми, частицей которых он сейчас стал, свою случайную принадлежность виду, свою чисто физическую потребность в великодушии, словно он бросал вызов и себе и нам? Я был не единственным, кого взволновал поступок нашего друга.
— Это было сильнее его, — шепнула мне Клер.
Ее волосы прилипли ко лбу, платье облегает руки и бедра. Дождь не прекращается, но ни я, ни она не идем за своими плащами. Решается судьба второго тура. Мы не видели, как он сажал в лодку мадам Мелани: ведь нужно было затворить двери и, чтобы не перевернуться, закрепить сперва нос лодки. В течение пяти минут мы могли видеть только корму лодки, вплывшей в комнату, где рамы, казалось, висят слишком низко. Между тем Колен, в общем-то за все ответственный, несколько раздражен и с полным основанием боится, что возвращение будет таким же опасным, как и продвижение вперед, он заставил одного из своих людей влезть на столб, где есть телефонный провод, ведущий поверх реки прямо к дому Сьон. Провод перерезан, концы его соединены пеньковым тросом, который притащил коллега. Лодка выходит, столкнувшись с комодом, — он перевернулся, и ящик, полный белья, выпадает из него; белье тотчас же рассеивается и, схваченное бурлящим потоком, устремляющимся в Верзу, превращается в жалкие тряпки — многоцветные пятна на воде. Колен подносит к губам свисток, а его приспешник, прицепившийся к столбу, начинает размахивать красной тряпкой. Сигнал понят. Наш путешественник снова прикрепляет лодку к ставню, к левому на сей раз, где торчит катушка электроизолятора, и веслом, после двух или трех осторожных попыток, чтобы избежать килевой качки и не потревожить пассажирку, скорчившуюся под одеялом на решетчатом настиле в лодке, он в конце концов подхватывает провод.
Веревка тащит за собой провод, и осторожно, влекомая пожарными, лодка причаливает.
Начинается суета. Мелани вытаскивают из лодки, переносят в тепло, в комнату мадам Крюшо. А наш друг, — о нем можно сказать, что он принял душ прямо в одежде, — откликается на поздравления, ему жмет руку мэр, но, чтобы избежать фотоаппарата мадам Пе, которая начала досаждать ему сразу, как только лодка причалила, он быстро отделяется от группы селян, в большинстве своем видящих его во плоти в первый раз.
— Извините, мне надо переодеться.
И раньше чем не спустится ночь, он не выйдет из своей пристройки.
XXVII
Мы сидим в галерее на длинной лавке, отполированной штанами арестованных. Мосье Мийе только что подошел к нам, — он в платье, украшенном брыжами сомнительной чистоты, в мантии с полосой фальшивого горностая из шкурки выцветшего кролика. У нас нет времени перекинуться с ним парой слов. Дверь канцелярии мадам Салуинэ отворяется, чтобы пропустить юношу лет двадцати, хромого, сутуловатого, чье узкое лицо я сразу узнаю; оно только что появилось в разных газетах, где про него рассказывалась скандальная история: он украл автомобиль и, не имея водительских прав, устроил себе стокилометровую прогулку, окончившуюся ударом о бок «рено», шофер которого погиб тут же. Он проходит поникший, в наручниках, сцепленный с тюремщиком, которому приходится тащить его за собой.
Мы уже встали, но надо еще немного потерпеть. О хозяине украденной машины известно, что он не застраховался на все случаи жизни, что у него нет шанса для компенсации, что его привлечет к ответу противоположная сторона, и у него нет надежды выиграть дело; мадам Салуинэ не выпускала его из кабинета, пока не ушел шофер-лихач: она, конечно, боялась драки в коридоре. Весь красный, разъяренный, грозя и проклиная, не идя ни на какие уговоры своих советчиков, жалобщик наконец вышел.
Входим мы.
— Один погибший, вдова, трое сирот, и я еще не считаю двух новеньких машин, которые превратились в железный лом, — из-за того, что какой-то идиот захотел хоть на час стать могущественным, — нет, это просто абсурд! — ворчит мадам Салуинэ, обращаясь к мосье Мийе.
Она поднялась нам навстречу, она протягивает нам руку, нам всем, и этого жеста мне достаточно, чтобы понять, к чему она клонит. Она снова садится, но взгляд у нее блуждает, не останавливается ни на ком, утыкается в бумаги, потом отворачивается от них, словно эти бланки не способны придать ей уверенности.