Чингиз Айтматов - И дольше века длится день
Абуталип на этом не успокоился, вывел детвору во двор, и стали они катать большую снежную бабу. Вначале Едигей подумал, что они просто забавляются, а потом восхитился этой выдумкой. Огромная, почти в человеческий рост снежная бабища, эдакое смешное чудище с чёрными глазами и чёрными бровями из углей, с красным носом и улыбающейся пастью, с облезлым лисьим казангаповским малахаем на голове встала перед разъездом, встречая поезда. В одной «руке» баба держала железнодорожный зелёный флажок — путь открыт, а в другой фанеру с поздравлением: «С Новым, 1953 годом!» Здорово тогда получилось! Эта баба долго стояла ещё и после первого января…
31 декабря уходящего года днём до самого вечера боранлинские дети играли вокруг ёлки и во дворе. Там же были заняты и взрослые, свободные от дежурств. Абуталип рассказывал с утра Едигею, как рано утром приползли к нему в постель ребята, сопят, возятся, а он прикинулся крепко спящим.
«— Вставай, вставай, папика! — Эрмек тормошит. — Скоро Дед Мороз приедет. Пойдём встречать.
— Хорошо, — говорю. — Вот сейчас встанем, умоемся, оденемся и пойдём. Обещал приехать.
— А каким поездом? — Это старший спрашивает.
— А любым, — говорю, — для Деда Мороза любой поезд остановится даже на нашем разъезде.
— Тогда надо вставать побыстрее!
Да, значит, собираемся торжественно, серьёзно так.
— А как же мама? — спрашивает Даул. — Она ведь тоже хочет увидеть Деда Мороза?
— Конечно, — говорю, — а как же. Зовите и её.
Собрались и все вместе вышли из дома. Ребята побежали вперёд к дежурке. Мы за ними. Бегают ребята вокруг да около, а Деда Мороза нет.
— Папика, а где же он?
Глаза у Эрмека, знаешь, такие — хлоп-хлоп.
— Сейчас, — говорю, — не спешите. Узнаю у дежурного.
Вхожу в дежурку, я там с вечера припрятал записку от Деда Мороза и мешочек с подарками. Вышел, они ко мне:
— Ну что, папика?
— Да вот, — говорю, — оказывается, Дед Мороз оставил вам записку,вот она: ”Дорогие мальчуганы — Даул и Эрмек! Я приехал на ваш знаменитый разъезд Боранлы-Буранный рано утром, в пять часов. Вы ещё спали, было очень холодно. Да и сам я холодный, борода вся из морозной шерсти у меня. А поезд остановился только на две минутки. Вот успел записку написать и оставить подарки. В мешочке всем ребятам разъезда от меня по одному яблоку и по два ореха. Не обижайтесь, дел у меня впереди много. Поеду к другим ребятам. Они меня тоже ждут. А к вам на следующий Новый год постараюсь приехать так, чтобы мы встретились. А пока до свидания. Ваш Дед Мороз, Аяз-ата“. Постой-постой, а тут ещё какая-то приписка. Очень торопливо, неразборчиво написано. Наверно, уже поезд отходил. А, вот, разобрал: ”Даул, не бей свою собачку. Я слышал, как однажды она громко заскулила, когда ты ударил её калошей. Но потом я больше не слышал. Наверно, ты стал лучше к ней относиться. Вот и всё. Ещё раз ваш Аяз-ата“. Постой-постой, тут ещё что-то накорябано. А, понял: ”Снежная баба у вас очень здорово получилась. Молодцы. Я поздоровался с ней за руку“.
Ну, они, конечно, обрадовались. Записка Деда Мороза убедила их сразу. Никаких обид. Только начали спорить, кто понесёт мешочек с подарками. Тут мать рассудила их:
— Сначала десять шагов понесёт Даул, он старший. А потом десять шагов ты, Эрмек, ты младший…»
Посмеялся от души и Едигей: «Надо же, будь я на их месте, тоже поверил бы».
Зато днём среди детворы самым популярным был дядя Едигей. Устроил он им катание на санях. У Казангапа водились сани давнишние. Запрягли казангаповского верблюда, смирного и хорошо идущего в нагрудном хомуте, Каранара нельзя было, конечно, допускать к таким делам. Запрягли и поехали всей гурьбой. То-то было шуму. Едигей был за кучера. Детишки липли, все хотели посидеть рядом с ним. И все просили: «Быстрей, быстрей поехали!» Абуталип и Зарипа то шли, то бежали рядом, но на спусках присаживались на край саней. Отъехали от разъезда километра на два, развернулись на пригорке, назад со спуска покатили. Запыхался упряжной верблюд. Передохнуть требовалось.
Хороший выдался день. Над безбрежно белыми, заснеженными сарозеками, сколько хватало глаз и слуха, лежала белая первозданная тишина. Вокруг, таинственно укрытая снегом, простиралась степь — грядами, холмами, равнинами, небо над сарозеками излучало матовый отсвет и кроткое полуденное тепло. Ветерок чуть слышно ластился к уху. А впереди по железной дороге шёл длинный красно-охряной состав, и два чёрных паровоза, сцепленных цугом, тащили его, дыша в две трубы. Дым из труб зависал в воздухе медленно тающими, плывущими кольцами. Приближаясь к семафору, ведущий паровоз дал сигнал — длинный, могучий гудок. Дважды повторил, неся о себе весть. Поезд был сквозной, он прошумел через разъезд, не сбавляя скорости, — мимо семафоров и полдюжины домиков, неловко прилепившихся почти у самой линии, хотя столько простора было вокруг. И снова всё стихло и замерло. Никакого движения. Лишь над крышами боранлинских домов вились сизые печные дымки. Все замолчали. Даже разгорячённые ездой ребятишки присмирели в ту минуту. Зарипа промолвила негромко, только для мужа:
— Как хорошо и как страшно!
— Ты права, — так же негромко отозвался Абуталип.
Едигей глянул на них искоса, не поворачивая головы. Они стояли, очень похожие друг на друга. Негромко, но внятно произнесённые слова Зарипы огорчили Едигея, хотя и не ему были предназначены. Он понял вдруг, с какой тоской и страхом смотрела она на эти домики с вьющимися дымками. Но ничем и никак Едигей не мог им помочь, ибо то, что ютилось у железной дороги, было единственным пристанищем для всех них.
Едигей понукнул упряжного верблюда. Стеганул бичом. И сани покатились назад к разъезду…
Вечером[31] накануне новогодней ночи все боранлинцы собрались у Едигея и Укубалы — так порешили Едигей и Укубала ещё несколько дней назад.
—Раз уж вновь прибывшие Куттыбаевы устроили ёлку для всей детворы, нам сам Бог велел — сказала Укубала, — не будем скупиться,
Едигей только обрадовался этому. Правда, далеко не все смогли присутствовать — иные дежурили на линии, а другим дежурство предстояло с вечера. Поезда-то шли, не считаясь ни с праздниками, ни с буднями. Казангапу удалось посидеть только вначале. К девяти вечера он отправился на стрелку, да и Едигею по графику требовалось с шести часов утра первого января быть на линии. Такова служба. И всё-таки вечер получился на славу. Все были в приподнятом настроении и, хотя виделись по десять раз на дню, к встрече приоделись, ровно издалека прибывшие гости. Укубала отличилась — наготовила всякой снеди. Выпить тоже было что — водка, шампанское. А кто желал, тому зимний шубат был готов от прояловавших верблюдиц, и зимой их выдаивала неутомимая казангаповская Букей.
Но праздник стал праздником, когда после закусок и первых рюмок начали петь. Наступила такая минута, когда улеглись первые хлопоты хозяев, исчезла напряжённость гостей и можно было не спеша, не отвлекаясь по мелочам, отдаться редкому душевному удовольствию — и пображничать, и пообщаться с теми, кого каждый день видишь и хорошо знаешь, но и в них находишь новизну, потому что праздник имеет свойство преображать людей. Бывает, что и в дурную сторону. Но не здесь, не среди боранлинцев. Жить в сарозеках да ещё слыть неуживчивым или скандалистом… Едигей захмелел слегка. Однако это ему очень шло. Укубала без особой тревоги напомнила мужу:
— Не забудь, завтра в шесть утра на работу.
— Всё ясно, Уку. Понял, — ответил он.
Сидя возле Укубалы, обнимая её за шею, он тянул песню, правда иногда невпопад, но усердно, и тем создавал мощный шумовой эффект. Он пребывал в том отличном состоянии духа, когда ясность ума и восторженнось чувств совмещаются без ущерба. За песней он умилённо вглядывался в лица гостей, одаряя всех весёлой сердечной улыбкой, уверенный, что всем так же хорошо, как ему. И был он красив, тогда ещё чернобровый и черноусый Буранный Едигей, с поблёскивающими карими глазами и крепким рядом белых цельных зубов. И самое сильное воображение не помогло бы представить, каким он будет в старости. Похлопывя по плечу полнеющую добрую Букей, он называл её боранлинской мамой, предлагал за неё тосты, в её лице — за весь каракалпакский народ, пребывающий где-то на берегах Амударьи, и уговаривал её не расстраиваться из-за того, что Казангапу пришлось покинуть стол ради работы.
— Он мне и так надоел! — задорно отвечала Букей.
Свою Укубалу Едигей называл в тот вечер только полным, расшифрованным именем: Уку баласы — дитё совы, совёнок. Для каждого находилось у него доброе, задушевное слово, в том тесном кругу все были для него родными братьями и сёстрами, вплоть до начальника разъезда Абилова, тяготящегося службой мелкого путейного работника в сарозеках, и его беременной жены Сакен, которой предстояло в скором времени отправиться в станционный роддом в Кумбеле. Едигей искренне верил, что его окружают нерасторжимо близкие люди, да и как могло быть иначе, стоило среди песни на миг зажмурить глаза — и представлялась огромная заснеженная пустыня сарозеков и горстка людей в его доме, собравшихся как одна семья. Но больше всего радовался он за Абуталипа и Зарипу. Эта пара стоила того. Зарипа и пела, и играла на мандолине, быстро подбирая мотивы сменяющих одна другую песен. Голос у неё был звонкий, чистый, Абуталип вёл с грудной приглушённой протяжностью, пели задушевно, слаженно, особенно песни на татарский лад, их они пели алмак-салмак — отвечая друг другу. Песню вели они, а остальные им подпевали. Уже много перебрали из старинных и новых песен и не уставали а, наоборот, распевались всё азартнее. Значит, гостям было хорошо. Сидя напротив Зарипы и Абуталипа, Едигей не отрываясь смотрел на них и умилялся — такими они и должны были бы быть всегда, если б не горькая судьбина, не дающая им продыху. В страшный летний зной Зарипа ходила испепелённая, как обгорелое при пожаре деревце, с пожухлыми до корней бурыми волосами и полопавшимися в кровь чёрными губами, сейчас же она была неузнаваема. Черноглазая, с сияющим взором, открытым, по-азиатски гладким, чистым лицом, сегодня она была прекрасна. Её настроение лучше всего передавали чёткие, подвижные брови, которые пели вместе с ней, то вскидываясь, то хмурясь, то разбегаясь в полёте давно возникших песен. С особым чувством выделяя значение каждого слова, вторил ей Абуталип, раскачиваясь из стороны в сторону:
