Чарльз Диккенс - Рождественские повести
— Наверно, он с самого начала стал дурно с ней обращаться?
— Да нет, этого, по-моему, никогда не было, — сказала миссис Тагби, утирая слезы. — Некоторое время он держался, но отделаться от старых привычек не мог; скоро он опять поскользнулся и очень быстро докатился бы до прежнего, да тут его свалила болезнь. А ее он, по-моему, всегда жалел. Даже наверно так. Я видела его во время припадков: плачет, трясется и все старается поцеловать ей руку; я слышала, как он называл ее «Мэг» и говорил, что ей, мол, сегодня исполнилось девятнадцать лет. А теперь он уже сколько месяцев не встает с постели. Ей и за ним ходить и за ребенком — работать-то она и не поспевала. А раз не поспевала, то ей и давать работу не стали. Уж как они жили — не знаю.
— Зато я знаю, — буркнул Тагби; он с хитрым видом поглядел на кассу, на полки с товарами, на жену и закончил: — Как кошка с собакой!
Его прервал громкий крик — горестный вопль, — донесшийся с верхнего этажа. Джентльмен поспешно направился к двери.
— Друг мой, — сказал он, оглядываясь на ходу, — можете не спорить о том, отправлять его куда-нибудь или нет. Кажется, он избавил вас от этой заботы!
И джентльмен побежал наверх; миссис Тагби бросилась за ним, а мистер Тагби стал медленно подниматься следом, ворча что-то себе под нос и больше обычного пыхтя и отдуваясь под тяжестью выручки, в которой, как на грех, оказалось множество медяков.
Трухти, послушный призраку девочки, вознесся по лестнице, как дуновение ветерка.
— Следуй за ней! Следуй за ней! — звучали у него в ушах неземные голоса колоколов. — Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!
Все было кончено. Все кончено — и вот она, гордость и радость отцовского сердца! Измученная, изможденная женщина плачет возле убогой кровати, нежно прижимая к груди младенца. Такого худенького, слабенького, чахлого младенца, такого для нее драгоценного!
— Слава богу! — воскликнул Тоби, молитвенно сложив руки. — Благодарение богу! Она любит свое дитя!
Джентльмен, по природе отнюдь не жестокосердый и не равнодушный (просто он видел такие сцены изо дня в день и знал, что в задачках мистера Файлера это самые ничтожные цифры, крошечные черточки в его вычислениях), положил руку на сердце, переставшее биться, послушал, есть ли дыхание, и сказал: "Страдания его кончились. Так оно и лучше". Миссис Тагби пыталась утешить вдову ласковыми словами, мистер Тагби — философскими рассуждениями.
— Ну, ну, — сказал он, держа руки в карманах, — нельзя малодушничать. Это не дело. Надо крепиться. Хорош бы я был, если бы смалодушничал, когда в бытность мою швейцаром у нашего крыльца как-то вечером сцепились колесами целых шесть карет. Но я остался тверд, я так и не отпер двери!
Снова Тоби услышал голоса, говорившие: "Следуй за ней". Он повернулся к своей призрачной спутнице, но она стала подниматься в воздух, сказала: "Следуй за ней!" — и исчезла.
Он остался возле дочери; сидел у ее ног; заглядывал ей в лицо, ища хотя бы бледных следов прежней красоты; вслушивался в ее голос — не прозвучит ли в нем прежняя ласка. Он склонялся над ребенком. Хилый ребенок, старообразный, страшный своей серьезностью, надрывающий сердце тихим, жалобным плачем. Тоби готов был молиться на него. Он видел в нем единственное спасение дочери, последнее уцелевшее звено ее долготерпенья. Все свои надежды он, отец, возложил на этого хрупкого младенца; он ловил каждый взгляд, который бросала на него мать, и снова и снова восклицал: "Она его любит! Благодарение богу, она его любит!"
Он видел, как добрая женщина ухаживала за ней; как опять пришла к ней среди ночи, когда рассерженный супруг уснул и все затихло; как подбодряла ее, плакала с ней вместе, принесла ей поесть. Он видел, как наступил день и снова ночь, и еще день, и еще ночь. Время шло; мертвого унесли из обители смерти, и Мэг осталась в комнате одна с ребенком. Ребенок стонал и плакал, изводил ее, не давал ей покоя, и едва она, в полном изнеможении, забывалась дремотой, возвращал ее к жизни и маленькими своими ручонками опять тащил на дыбу. Но она оставалась неизменно терпеливой и ласковой. Любила его всей душой, всем своим существом была связана с ним так же крепко, как тогда, когда носила его под сердцем.
Все это время она терпела нужду — жестокую, безысходную нужду. С ребенком на руках бродила по улицам в поисках работы; держа его на коленях, поглядывая на обращенное к ней прозрачное личико, делала любую работу, за любого плату — за сутки труда столько фартингов, сколько цифр на циферблате. Может, она сердилась на него? Не заботилась о нем? Может, иногда глядела на него с ненавистью? Или хоть раз сгоряча ударила? Нет. Только этим и утешался Тоби — любовь ее ни на минуту не угасала.
Она скрывала свою крайнюю бедность ото всех и днем старалась уходить из дому, чтобы избежать расспросов единственного своего друга: всякая помощь, какую оказывала ей эта добрая женщина, вызывала новые ссоры между супругами; и ей было тяжко сознавать, что она вносит раздор в жизнь людей, которым так много обязана.
Она любила своего ребенка. Любила все сильней и сильней. Но однажды вечером в самой ее любви что-то изменилось.
Она носила младенца по комнате, баюкая его тихим пением, как вдруг дверь неслышно отворилась и вошел мужчина.
— В последний раз, — сказал он.
— Уильям Ферн!
— В последний раз.
Он прислушивался, точно опасаясь погони, и говорил шепотом.
— Маргарет, мне скоро конец. Но я не мог не проститься с тобой, не поблагодарить тебя.
— Что вы сделали? — спросила она, глядя на него со страхом.
Он не отвел глаз, но промолчал.
Потом махнул рукой, будто отмахивался от ее вопроса, отметал его в сторону, — и сказал:
— Много прошло времени, Маргарет, но тот вечер я помню как сейчас. Не думали мы тогда, — прибавил он, окинув взглядом комнату, — что встретимся вот так. Твой ребенок, Маргарет? Дай его мне. Дай мне подержать твоего ребенка.
Он положил шляпу на пол и взял младенца. А сам весь дрожал.
— Девочка?
— Да.
Он заслонил крошечное личико рукой.
— Видишь, как я сдал, Маргарет, — я даже боюсь смотреть на нее. Нет. Подожди ее брать, я ей ничего не сделаю. Много прошло времени, а все же… Как ее зовут?
— Маргарет, — ответила она живо.
— Это хорошо, — сказал он. — Это хорошо!
Казалось, он вздохнул свободнее; и после минутного колебания он отнял руку и заглянул малютке в лицо. Но тут же снова прикрыл его.
— Маргарет! — сказал он, отдав ей ребенка. — Это лицо Лилиен.
— Лилиен!
— То же лицо, что у девочки, которую я держал на руках, когда мать Лилиен умерла и оставила ее сиротой.
— Когда мать Лилиен умерла и оставила ее сиротой! — воскликнула она исступленно.
— Почему ты кричишь? Почему так на меня смотришь? Маргарет!
Она опустилась на стул и, прижав ребенка к груди, залилась слезами. То она отстранялась и с тревогой глядела ему в лицо, то снова прижимала его к себе. И тут-то к ее любви стало примешиваться что-то неистовое и страшное. И тут-то у ее старика отца заныло сердце.
"Следуй за ней! — прозвучало повсюду вокруг. — Узнай правду от той, кто тебе всех дороже!"
— Маргарет! — сказал Ферн и, наклонившись, поцеловал ее в лоб. — В последний раз благодарю тебя. Прощай! Дай мне руку и скажи, что отныне ты меня не знаешь. Постарайся думать обо мне как о мертвом.
— Что вы сделали? — спросила она снова.
— Нынче ночью будет пожар, — сказал он, отодвигаясь от нее. — Всю зиму будут пожары, то там, то тут, чтобы по ночам было виднее. Как увидишь вдали зарево, так и знай — началось. Как увидишь вдали зарево, забудь обо мне; а если не сможешь, то вспомни, какой адский огонь запалили у меня в груди, и считай, что это его отсвет играет на тучах. Прощай!
Она окликнула его, но он уже исчез. Она сидела оцепенев, пока не проснулся ребенок, а тогда опять почувствовала и холод, и голод, и окружающею тьму. Всю ночь она ходила с ним из угла в угол, баюкая его, успокаивая. Временами повторяла вслух: "Как Лилиен, когда мать умерла и оставила ее сиротой!" Почему всякий раз при этих словах ее шаг убыстрялся, глаза загорались, а любовь становилась такой неистовой и страшной?
— Но это любовь, — сказал Трухти. — Это любовь. Она никогда не разлюбит свое дитя. Бедная моя Мэг!
Утром она особенно постаралась приодеть ребенка — тщетные старания, когда под рукой только жалкие тряпки! — и еще раз пошла искать себе пропитания. Был последний день старого года. Она искала до вечера, не пивши, не евши. Искала напрасно.
Она вмешалась в толпу отверженных, которые ждали, стоя в снегу, чтобы некий чиновник, уполномоченный творить милостыню от имени общества (не втайне, как велит нагорная проповедь, но явно и законно), соизволил вызвать их и допросить, а потом одному бы сказал: "Ступай туда-то", другому. "Зайди на той неделе", а третьего подкинул как мяч и пустил гулять из рук в руки, от порога к порогу, покуда он не испустит дух от усталости, либо, отчаявшись, пойдет на кражу и тогда станет преступником высшего сорта, чье дело уже не терпит отлагательства. Здесь она тоже ничего не добилась. Она любила свое дитя, нипочем не согласилась бы с ним расстаться. А таким не помогают.
