Эльза Триоле - Анна-Мария
Достаточно было дойти до середины моста и обернуться, и над глубоким черным руслом реки возникал высокий, залитый ослепительным светом берег. Стены и башни замка, остроконечные кровли домов, громоздившихся друг другу на спины, — все это было белым, светлым, четким, а рядом черным бархатным пологом свисали густые тени, за которыми прятались провалы и углы стен. Франсис перешел мост, спустился на противоположный низкий и неосвещенный берег. Вдоль реки тянулась широкая вековая аллея огромных деревьев… а может быть, они только казались такими во мраке? Неясный шелест, бег теней… От самой виллы полковника он не встретил ни одной живой души.
Присев на низенький каменный парапет, над самой рекой, в темноте, Франсис смотрел на эти пышные декорации безмолвной оперы, на огни, горящие для него одного. Сильный неподвижный свет смущал его, словно он был единственным гостем на банкете, рассчитанном на тысячи приглашенных. Эти озаренные светом здания — не картонная декорация, у них четыре вполне реальные стены, и, может быть, в них сейчас бодрствуют люди… Этой светлой ночью мрак гнездится лишь в их мозгах, отуманенных бессмысленными видениями. А в эффектно освещенной башне укрепленного замка, что возвышалась, сверкая, как лампочка в сто тысяч свечей, сидели заключенные: он знал об этом. Жако подробно рассказывал ему о них. Это огромное зарево, по всей вероятности, освещает все камеры, морщины на лице герра профессора, специалиста по вопросам расизма, и жирную спину мясника из Белграда, и безжизненную руку герра доктора, теолога, и всех тех, кто никогда не слышал о груде трупов, обнаруженной в одном километре от городка. Каждый уголок в камерах, оштукатуренные стены, очень белые, очень чистые, книги, крошки хлеба и алюминиевая кружка, койки и все, что под ними, серые одеяла, мышь на столе, жалобы, стоны, и храп, и бессонница — все безжалостно обнажал сноп света.
— А я все-таки нашла вас, даже в темноте…
Мох под вековыми деревьями заглушил шаги Анны-Марии, а может быть, она подошла, не касаясь земли. В такую ночь что угодно могло показаться правдоподобным. Она была одета во что-то светлое, в туман. Они расцеловались. «Не успели вы отъехать, как я вернулась на виллу… Бежала за вами в темноте… прямо сюда, я была уверена, что свет привлечет вас. Посмотрите, как празднуют нашу встречу…» Франсис еще раз поцеловал ее. Шелестела листва деревьев, словно нашептывая легенды. По другую сторону речного русла, глубокого, черного, сверкали пышные декорации немой оперы. Франсис прижал к себе Анну-Марию. И сам был поражен — что же это он делает! Ведь это же Аммами, милая, славная Аммами. Он почти не различал ее в темноте. Волосы у нее мягкие, словно дождевая вода. Анна-Мария, о которой он никогда не думал… Время шло… «Пойдем, — сказал он, — пойдем ко мне…» Анна-Мария выскользнула из его объятий. «Меня ждет машина…»
Она исчезла.
Это была неправда, машина ее не ждала; она солгала, чтобы он отпустил ее. Анна-Мария шла теперь куда глаза глядят. Луна светила сквозь резьбу кованой вывески, и на ней явственно проступил ажурный силуэт коня. Вторые этажи домов, подпертые балками, выдавались над узкой улочкой. Анна-Мария вдруг поняла, что она не знает, где она… Никого… Тем лучше… Но одна мысль, что она может внезапно очутиться лицом к лицу с немцем, так испугала ее, что она ускорила шаг: хоть они и побеждены… Улица сделала поворот, ага! та самая площадь… Отсюда она легко найдет дорогу. Часы на Rauthaus[19] пробили один раз, человечки, которые там, наверху, выходят звонить, тоже появились только один раз. Анна-Мария устала, страшно устала… Она присела на край фонтана, журчащего снова посреди пустого города. Несколько капель брызнули ей в лицо, словно кто-то старался привести ее в чувство. Она встала… Луна скользила по готической надписи на карнизе Rauthaus, и в этом белом свете нельзя было разобрать ни единого слова. Совсем одна на этой площади, в волчьем логове, в фантастической стране… Анна-Мария подумала о Женни, она представила себе ее голос: «Люди добрые, проснитесь, искупленья час пробил!» А что, если она сейчас закричит? Ей хотелось крикнуть, как иногда хочется схватиться за тормозной кран в поезде… Люди добрые откроют окна и ничего не поймут. Никто никогда ничего не понимает.
Анна-Мария вернулась на виллу очень поздно. Полковник ждал ее на дороге перед калиткой; он вышел ей навстречу. Оба ночных сторожа, сидя у гаража, тихонько переговаривались, немецкие голоса в немецкой ночи…
— Я уже собрался на розыски! — сказал Жако.
Он взял ее руку, ладонь его была очень горячей, он, должно быть, сильно беспокоился.
— Я встретила Франсиса, мы смотрели иллюминацию. Потом я заблудилась.
— Как подумаю, что вы бродили одна по этим улицам… Если вы действительно были одна… Что заняло больше времени: иллюминация или обратный путь?
Анна-Мария выдернула руку и толкнула дверь. Горничная Лотта в своем прозрачном халатике появилась на верху лестницы. Она проводила Gnädige Frau в комнату, которую ей уступил полковник: великолепную спальню промышленника и его супруги.
— Мадам прекрасно выспится, — сказала Лотта, слегка поглаживая подушку. — Я знаю, кровать хорошая. И ночь хороша…
Она задела Анну-Марию бедром, чуть прикрытым полой халатика.
— Спокойной ночи! — сказала Анна-Мария.
Горничная удалилась.
В спальне горела только маленькая лампочка под цветным абажуром, и Анна-Мария зажгла плафон: большая комната… На стенах — отливающие атласом обои с серебристыми ромбами, мебель — светлого полированного дерева, парные кровати, туалетный стол, стулья, обитые атласом с ромбами, такими же, как на стенах и на тяжелых занавесях… Входные двери и дверцы двух больших стенных шкафов были из того же светлого полированного дерева, что и мебель. Анна-Мария открыла один из стенных шкафов — глубокий, с искусно вмонтированными ящиками и вешалкой, — обшитый изнутри деревом… Шкаф, достойный роскошной гостиницы. Анна-Мария разделась, потушила свет и, отдернув занавеси, распахнула окно: луна была с правой стороны, замок лишь смутно угадывался вдали… Ни звука… Слезы? Нет, ей не хотелось даже плакать.
Белая вилла предлагала новым хозяевам все свои удобства: холодильники, электрическую плиту, шеренги кастрюль и прочие домашние и хозяйственные усовершенствования, книги в прекрасных золоченых переплетах, выстроенные на полках Wohnzimmer[20], как кастрюли на полках кухни, одни и те же книги на всех виллах, которые до сих пор доводилось реквизировать полковнику, те же кресла, обитые ворсистой тканью, по преимуществу с крупным геометрическим рисунком, столы со стеклянной столешницей, произведения искусства — картины и скульптуры — на те же сюжеты, что и книги; новая мебель, как в хорошей гостинице или в санатории: современный комфорт, фаянс, белый кафель, гигиена, солнце, здоровье…
Господа офицеры завтракали внизу, в столовой. Анна-Мария завтракала в постели, лакей принес ей завтрак на подносе. Полковнику достался этот лакей вместе с виллой; он знал здесь все, знал, где что находится, умел управлять обогревательными и прочими приборами… Поднос, который он поставил перед Анной-Марией, был в новейшем вкусе, со стеклом, в плетеной раме, выкрашенной в желтый цвет. При желании из него можно было сделать столик, который устанавливался на коленях. Анна-Мария оценила и поднос, и яйцо, сваренное в мешочек, и ветчину, и кофе, и кофейник, и тонкую фарфоровую чашку в цветочках, и красивое столовое серебро… Тосты, завернутые в салфетку, были совсем горячие. Лакей хлопотал. Казалось, ему доставляло удовольствие делать то, к чему он привык в счастливые времена… Возможно, он хотел показать этой даме, настоящей даме, не чета тем, которых иногда приводите собой офицеры, что в Германии умеют прислуживать не хуже, чем в Париже. До поступления к промышленнику он служил у высокопоставленных господ, у Herr Oberst… и у Herr Direktor… Анна-Мария смотрела, как он суетился, и размышляла: может быть, это жена директора требовала, чтобы тосты ей подавали совсем горячими? А жена промышленника, может быть, научила лакея задергивать муслиновые гардины после того, как раздвинуты атласные занавеси с геометрическим рисунком… и придвигать к постели столик светлого дерева… и ставить на место домашние туфли, которые валялись в комнате вверх подметками?.. Теперь лакей пустил воду в ванне, ни о чем не спросив Анну-Марию; во всем чувствовалась выучка. Она услышала, как он закрыл дверь: чтобы не потревожить ее, он не вернулся в спальню, а вышел через ванную. Анна-Мария поставила поднос на столик и сунула ноги в домашние туфли: удивительно, до чего все предусмотрено… Ну что ж, пойдем принимать ванну…
Через открытую дверь с веранды в ванную врывалось солнце, можно было подумать, что это оно нагрело голубую воду в голубой фаянсовой ванне. Гимнастические приборы… весы, душ за голубой клеенчатой занавеской. На столе — стакан лимонада и бисквиты. Анна-Мария словно вторглась в интимную жизнь бывшей хозяйки дома, ей стало даже как-то не по себе. Анна-Мария погрузилась в воду и невольно вздохнула от наслаждения. С чем связано такое пристрастие немцев к ваннам? И уж не потому ли здесь так много грязных душ? Полотенца и плотный пеньюар грелись на толстых никелированных трубах. Анна-Мария спустилась вниз лишь ко второму завтраку.
