Роберт Стивенсон - Веселые ребята и другие рассказы
— А между тем вы говорите, что это люди высокого происхождения, принадлежащие к старой родовой аристократии? — заметил я.
— Ну, что касается этого, то тут следует сделать маленькую оговорку, — заметил доктор. — Мать, точно, может считать себя родовитой аристократкой, но дети не совсем так. Дело в том, что мать — последняя представительница старого княжеского рода, выродившегося и ооедневшего. Отец ее был не только беден, но и безумен; дочь этого помешанного аристократа до самой его смерти бегала по усадьбе без всякого призора, как простая деревенская девчонка, а после его смерти, когда ушли и последние крохи бедного достатка и вся эта родовитая семья, за исключением одной ее, вымерла, девчонка эта осталась совсем без присмотра и наконец добегалась до того, что вышла замуж не то за какого-то погонщика мулов, не то за контрабандиста, словом, одному Богу известно за какого проходимца! Некоторые утверждают даже, что она вовсе ни за кого замуж не выходила, и что Филипп и Олалья ее незаконные ублюдки, прижитые ею неизвестно с кем. Брак этот, был ли он законный или незаконный, о чем одному Богу известно, окончился трагической развязкой несколько лет тому назад. Но семья эта живет так замкнуто, так недоступно, да и, кроме того, здесь в стране в эту пору царили такие смуты и беспорядки, что никто не может с уверенностью сказать, как именно кончил жизнь этот человек, и кто или что было причиной его внезапной смерти. Знает об этом, может быть, один только падре, да и то еще трудно сказать, знает ли и он.
— Я начинаю думать, что мне предстоит испытать там много интересного, — сказал я.
— На вашем месте я не стал бы заранее создавать романтические фантазии, — промолвил доктор, — потому что я боюсь, что вы наткнетесь на самую будничную и даже довольно грубую действительность. Филиппа этого я видел, и что мне вам сказать о нем? На мой взгляд, это просто глуповатый, простоватый деревенский парень, очень лукавый и скрытный и вместе с тем наивный. Вероятно, и остальные члены семьи в том же духе. Нет, сеньор команданте, подходящее для себя общество вы должны искать не у этих людей, а среди благородных красот природы, наших величественных и живописных гор, и если вы вообще любите красоту природы, то я могу вам поручиться, что в этом отношении вы не разочаруетесь!
На другой день за мной приехал Филипп на простой деревенской тележке, запряженной мулом. Незадолго до полудня, простившись с моим милым доктором, с хозяином гостиницы, где я жил, и еще кое с кем из добрых людей, обласкавших меня и ухаживавших за мной во время моей болезни, мы выехали из города через восточные ворота и стали подыматься на Сиерру. Я так давно не дышал свежим воздухом и вообще не выходил из своей комнаты с тех самых пор, как, потеряв сопровождавший меня конвой, был оставлен умирающим на произвол судьбы, что теперь даже самый запах земли приятно опьянял меня и вызывал у меня улыбку умиления. Местность, по которой мы ехали, была дикая, скалистая, местами поросшая старым лесом то пробковых деревьев, то громадных развесистых испанских каштанов; во многих местах лес пересекали шумливые горные потоки и светлые ручьи с темным каменистым руслом. Солнце ярко светило на небе, ветерок весело шелестел кругом; мы отъехали несколько миль от города, который теперь казался незначительным комочком, лежащим там, в долине, позади нас, когда я впервые обратил свое внимание на своего спутника. С виду он действительно казался сравнительно малорослым, хорошо сложенным, но неотесанным деревенским парнем, именно таким, каким его мне описывал доктор; очень проворный, деятельный, подвижный и ловкий, но совершенно некультурный; и это первое впечатление, очевидно, для большинства оставалось окончательным. Меня с самого начала поразили его развязность и фамильярность и его удивительная болтливость, столь явно не вязавшиеся с теми условиями, на каких эти люди соглашались принять меня в свой дом. Говорил он бессвязно, непоследовательно, перескакивая с предмета на предмет, так что за его речью с трудом можно было следить без особого усилия мысли. Мне и раньше приходилось разговаривать с людьми, стоящими приблизительно на одном с ним уровне развития и образованности, с людьми, которые, по-видимому, жили прежде всего своими внешними впечатлениями, как это делал и он, которых сразу захватывает какой-нибудь видимый предмет до такой степени, что у них является потребность сию же минуту высказать кому-нибудь зародившееся в их мозгу впечатление или мимолетную мысль, с тем, чтобы тотчас же поддаться новому впечатлению с точно таким же непосредственным увлечением. Мне казалось, слушая его навязчивую речь довольно рассеянным ухом, что это как раз тот род разговора, который обыкновенно свойствен возчикам и ямщикам, проводящим большую часть дня в езде по одной и той же знакомой им дороге, в полном бездействии мысли; но, как оказалось, Филипп, по его собственным словам, был скорее домосед. «Я и теперь желал бы уже быть дома», — сказал он и, увидав дерево у дороги, он, не досказав начатой мысли, вдруг сообщил мне, что однажды видел ворону на этом дереве.
— Ворону? — переспросил я, удивленный странностью этого заявления и полагая, что я, вероятно, ослышался.
Но прежде чем он успел ответить на мой вопрос, он уже занялся чем-то другим; напряженно прислушиваясь к чему-то, склонив голову на сторону и озабоченно хмуря лоб, он довольно сильно хлопнул меня по колену, чтобы я молчал и не мешал ему. Спустя минуту он весело улыбался, покачивая головой.
— К чему вы прислушивались? — спросил я его.
— Ах, нет, ничего, теперь уже все прошло, — отозвался он и принялся погонять своего мула дикими окриками и чисто извозчичьими понуканиями, которые жутко раздавались в ущельях гор.
Я стал внимательнее разглядывать его. Он был на редкость хорошо сложен, легок, гибок и силен; у него были красивые правильные черты лица и очень большие карие глаза, красивые, но не слишком выразительные. В общем, это был юноша весьма приятной наружности, в которой я не находил никаких явных недостатков, кроме разве только смуглого цвета его кожи и известной наклонности к излишнему обилию растительности, то есть волос; то и другое было не в моем вкусе. Фраза доктора, что Филипп «детски наивен», пришла мне теперь в голову, и, глядя на него, я готов был, пожалуй, усомниться в верности этой оценки, когда явилось нечто, явно подтвердившее ее. Дорога стала спускаться под гору, в узкий, лишенный всякой растительности овраг, в глубине которого бушевал, стремительно несясь вперед, шумный горный поток. Быстрые воды этого потока оглушительно ревели и стонали, и узкое ущелье оврага буквально заполнялось этим шумом и мелкими водяными брызгами, пылью и свистом проносившегося вместе с потоком по ущелью ветра. Вся эта дикая картина, несомненно, способна была произвести сильное впечатление, но дорога в этом месте была совершенно безопасная, хорошо огражденная каменным парапетом, и мул спокойно шагал вперед, не останавливаясь и не озираясь. Однако, к немалому моему удивлению, я заметил, что мой возница был странно бледен, и на лице его читались явные признаки страха и испуга. Рев этой горной речки был далеко не однообразен: то он как будто замирал, точно в изнеможении, то вдруг усиливался до самого бешеного порыва отчаяния и ярости или переходил в грозный вой. В тех местах, где в нее стремительно вливались горные ручьи, речка заметно вздувалась от нового притока воды, пенилась, клокотала, сжатая в своих высоких каменных берегах, и бешено билась о них, обдавая их брызгами и пеной. Я заметил, что каждый раз, когда рев реки особенно усиливался, мой молодой спутник заметно бледнел, вздрагивал и чуть не корчился. При этом мне пришла в голову мысль о шотландских поверьях относительно реки Кельнии, и я подумал, что, может быть, нечто подобное существует и здесь, в этой части Испании, и обратился к Филиппу, надеясь узнать от него что-нибудь об этих легендах или поверьях, которые, очевидно, должны были быть известны ему.
— Что с вами? — спросил я.
— Я боюсь, — ответил он.
— Чего же вы, собственно, боитесь? — продолжал я расспрашивать. — Мне кажется, что здесь дорога более безопасна, чем где-либо на всем протяжении этого пути. Там она часто пролегает по самому краю обрыва, во многих местах подъемы и спуски так круты и неровны, тогда как здесь нет ничего подобного.
— А слышите, как она шумит!.. Мне страшно!.. — промолвил юноша с таким наивным ужасом в лице и в голосе, что все мои сомнения относительно его ребяческой наивности разом исчезли.
Да, действительно, это красивый юноша, или, вернее, мальчик, был настоящий ребенок по уму; его ум, как и тело, был живой, деятельный, восприимчивый и впечатлительный, но, по-видимому, он остановился на младенческой стадии своего развития, остановился, так сказать, на полпути.
И с этого момента я стал смотреть на него с известным чувством жалости и сочувствия и стал слушать его болтовню сначала снисходительно, а затем даже не без удовольствия, несмотря на всю несвязность этого детского лепета.
