Алексей Толстой - Восемнадцатый год
– Все вы хороши! – Она остановилась, поправила платок, чтобы передохнуть, и опять пошла по полыни, по сусликовым норам. – Роди вам сыновей, чтобы их убивали. Нельзя убивать, вот и весь сказ.
– Эту песню мы слыхали. Эта песня бабья, старинная, – сказал Мишка, ни минуты не думая. – Наш комиссар, бывало, так на это: «Глядите с классовой точки зрения…» Ты прикладываешься из винтовки, и перед тобой – не человек, а классовый факт. Понятно? Жалость тут ни при чем и даже – чистая контрреволюция. Есть другой вопрос, голубка…
Странно вдруг изменился голос у него – глуховатый, будто он сам слушал свои слова.
– Не вечно мне крутиться с винтовкой по фронтам. Говорят, Мишка пропитая душа, алкоголик, туда ему к черту дорога, – в овраг. Верно, да не совсем… Умирать скоро не собираюсь, и даже очень не хочу… Эта пуля, которая меня убьет, еще не отлита.
Он отмахнул вихор со лба:
– Что такое теперь человек – шинель да винтовка? Нет, это не так… Я бы черт знает чего хотел! Да вот – сам не знаю чего… Станешь думать: ну, воз денег? Нет. Во мне человек страдает… Тем более такое время – революция, гражданская война. Сбиваю ноги, от стужи, от ран страдаю – для своего класса, сознательно… В марте месяце пришлось в сторожевом охранении лежать полдня в проруби под пулеметным огнем… Выходит, я герой перед фронтом? А перед собой – втихомолку – кто ты? Налился алкоголем и, в безрассудочном гневе на себя, вытаскиваешь нож из-за голенища…
Мишка снова весь вытянулся, вдыхая ночную свежесть. Лицо его казалось печальным, почти женственным. Руки он глубоко засунул в карманы шинели и говорил уже не Кате, а будто какой-то тени, летевшей перед ним:
– Знаю, слышал, – просвещение… У меня ум дикий. Мои дети будут просвещенные. А я сейчас какой есть – злодей… Это моя смерть… Про интеллигентных пишут романы. Ах, как много интересных слов. А почему про меня не написать роман? Вы думаете, только интеллигентные с ума сходят? Я во сне крик слышу… Просыпаюсь, – и во второй бы раз убил…
Из темноты наскакали всадники, крича еще издалека: «Стой, стой…» Мишка сорвал винтовку. «Стой, так твою мать! Своих не узнаешь!..» Оставив Катю, он пошел к всадникам и долго о чем-то совещался.
Пленные стояли, тревожно перешептывались. Катя села на землю, опустила лицо в колени. С востока, где яснее зеленел рассвет, тянуло сыростью, дымком кизяка, домовитым запахом деревни.
Звезды этой нескончаемой ночи начали блекнуть, исчезать. Снова пришлось подняться и идти. Скоро забрехали собаки, показались ометы, журавли колодцев, крыши села. Проступили на лугу комьями снега спящие гуси. Коралловая заря отразилась в плоском озерце. Мишка подошел, нахмурясь:
– С другими вы не ходите, вас я устрою отдельно.
– Хорошо, – ответила Катя, слыша словно издалека.
Все равно куда было идти, только – лечь, заснуть…
Сквозь слипающиеся веки она увидела большие подсолнечники и за ними зеленые ставни, разрисованные цветами и птицами. Мишка постучал ногтями в пузырчатое окошечко. В белой стене хаты медленно раскрылась дверь, высунулась всклокоченная голова мужика. Усы его поползли вверх, зубастый рот зевнул. «Ну, ладно, – сказал он, – идемте, что ли…»
Пошатываясь, Катя пошла в хату, где зазвенели потревоженные мухи. Мужик вынес из-за перегородки тулуп и подушку: «Спите», – и ушел. Катя очутилась за перегородкой на постели. Кажется, Мишка наклонялся над ней, поправляя под головой подушку. Было блаженно провалиться в небытие…
…Тревожил стук колес. Они катились, гремели. Катилось множество экипажей. И солнце отсвечивало позади них от окон высоких-высоких домов. Полукруглые графитовые крыши. Париж. Мимо мчатся экипажи с нарядными женщинами. Все что-то кричат, оборачиваются, указывают… Женщины размахивают кружевными зонтиками… Все больше мчится экипажей. Боже мой! Это погоня… В Париже-то, на бульварах! Вот они. Огромные тени на косматых конях в зеленоватом рассвете. Ни двинуться, ни убежать! Какой топот! Какие крики! Захватило дух!..
…Катя села на постели. Гремели колеса, ржали кони за окном. Сквозь незанавешенную дверь перегородки она увидела входящих и выходящих людей, увешанных оружием. В хате гудели голоса, топали сапожищи. Многие теснились у стола, что-то на нем рассматривали. Отпускали ядреные словечки. Был уже белый день, и несколько дымных лучей било в сизый махорочный дым хаты сквозь маленькие окна.
На Катю никто не обращал внимания. Она поправила платье и волосы, но осталась сидеть на постели. Очевидно, в село вошли новые войска. По тревожному гулу толпившихся в хате людей было понятно, что готовилось что-то серьезное. Резкий голос, с запинкой, с бабьим оттенком крикнул повелительно:
– Чтоб его черти взяли! Позвать его, подлеца!
И полетели голоса, крики из хаты на двор, на улицу, туда, где стояли запряженные тройками тележки, оседланные кони, кучки солдат, матросов, вооруженных мужиков.
– Петриченко… Где Петриченко?.. Беги за ним…
– Сам беги, кабан гладкий… Эй, браток, покличь полковника… Да где он, черт его душу знает?.. Здесь он, на возу спит, пьяный… Из ведра его, дьявола, окатить… Слышь, там, с ведром, добеги до колодца, – полковника не добудимся… Эй, братва, водой его не отлить, мажь ему рыло дегтем… Проснулся, проснулся… Скажи ему, – батько гневается… Идет… идет…
В хату вошел давешний рослый человек в высокой шапке. Он до того, видимо, крепко спал, что на усатом багровом лице его с трудом можно было разобрать заплывшие глаза… Ворча, он протолкался к столу и сел.
– Ты что же, негодяй, – армию продаешь! Купили тебя! – взвился с запинкою высокий скрежещущий голос.
– А что? Ну – заснул, ну, и все тут, – прогудел полковник так густо, будто говорил это, сидя под бочкой.
– А то. А то, тебе говорю… А то! – Голос захлебнулся. – А то, что проспал немцев…
– Как я немцев проспал? Я ничего не проспал…
– Где твои заставы? Мы шли всю ночь, – ни одной заставы… Почему армия в мешке?
– Да ты что кричишь? Кто ж их знает, откуда немцы взялись… Степь велика…
– Ты виноват, мерзавец!
– Но, но…
– Виноват!
– Не хватай!
Сразу в хате стало тихо. Отхлынули стоявшие от стола. Кто-то, тяжело дыша, боролся. Взлетела рука с револьвером. В нее вцепилось несколько рук. Раздался выстрел. Катя зажала уши, быстро прилегла на подушку. С потолка посыпалась штукатурка. И снова, уже весело, загудели голоса. Полковник Петриченко поднялся, доставая бараньей шапкой чуть не до потолка, и с толпой молодцов важно вышел на улицу.
За окном началось движение. Повстанцы садились на коней, вскакивали в тачанки. Вот захлопали бичи, затрещали оси, поднялась неимоверная ругань. Хата опустела, и тогда Катя поняла, почему до сих пор не могла увидеть того, кто так повелительно кричал бабьим голосом. Это был маленький человек. Он сидел у стола, спиной к Кате, положив локти на карту.
Прямые, каштанового цвета длинные волосы падали ему на узкие, как у подростка, плечи. Черный суконный пиджак был перекрещен ремнями снаряжения, за кожаным поясом – два револьвера и шашка, ноги – в щегольских сапогах со шпорами – скрещены под стулом. Покачивая головой, отчего жирные волосы его ползли по плечам, он торопливо писал, перо брызгало и рвало бумагу.
Осторожно со двора вошел давешний мужик, уступивший Кате постель.
Лицо у него было розовое, умильное. В волосах – сено. Придурковато моргая, он сел на лавку, напротив пишущего человека, подсунул под себя обе руки и зачесал босой ногой ногу.
– Все в заботах, все в заботах, Нестор Иванович, а я чаял – обедать останешься. Вчера телку резали, будто бы я так и знал, что ты заедешь…
– Некогда… Не мешай…
– Ага… (Мужик помолчал, перестал мигать. Глаза его стали умными, тяжелыми. Некоторое время он следил за рукой пишущего.) Значит, как же, Нестор Иванович, бой принимать не собираетесь у нас в селе?
– Как придется…
– Ну да, само собой, дело военное… А я к тому, если бой будете принимать, – надо бы насчет скотины… На хутора, что ли, ее угнать?
Длинноволосый человек бросил перо и запустил маленькую руку в волосы, перечитывая написанное. У мужика зачесалось в бороде, зачесалось под мышками. Поскребся. И будто сейчас только вспомнил:
– Нестор Иванович, а как же нам с мануфактурой? Сукно ты пожертвовал – доброе сукно. Интендантское, в глаза кидается… Ведь шесть возов.
– Мало вам? Не сыты? Мало?
– Ну, что ты, – какой мало… И за это не знаем как благодарить… Сам знаешь – сорок бойцов от села к тебе послали… Сынишка мой пошел. «Я, говорит, батько, должен кровь пролить за крестьянское дело…» Мало будет – мы пойдем, старики возьмутся… Ты только воюй, поддержим… А вот с мануфактурой в случае чего, – ну, не дай боже, нагрянут германцы, стражники… сам знаешь, какая у них расправа, – вот как же нам: сомневаться или не сомневаться насчет боя?
Спина у длинноволосого вытянулась. Он выдернул руку из волос, схватился за край стола. Слышно было – задышал. Голова его закидывалась. Мужик осторожно стал отъезжать от него по лавке, выпростал из-под себя руки и бочком-бочком вышел из хаты.
