Роберт Вальзер - Разбойник
ДВЕ СТРАННЫЕ ИСТОРИИ О СМЕРТИ 1904 («Aufsatze»)
Служанка (I). У богатой дамы была служанка, которой полагалось следить за ребёнком. Ребёнок был нежный, как лунный свет, чистый, как свежевыпавший снег и пригожий, как солнце. Служанка любила его, как луну, солнце, почти как самого господа бога. Но однажды ребёнок потерялся — никто не знал, как, — и тогда служанка стала его искать, и искала по всему свету, во всех городах и странах, даже в Персии. Однажды ночью там, в Персии, служанке попалась на пути высокая мрачная башня, которая возвышалась рядом с широкой бурной рекой. На самом верху башни горел красный свет, и верная служанка спросила у этого света: Не подскажешь, где мой ребёнок? Он потерялся, я ищу его уже десять лет! — Так ищи же ещё десять лет, ответил свет и потух. И служанка искала ребёнка ещё десять лет во всех местностях и окрестностях, даже во Франции. Во Франции есть большой великолепный город под названием Париж, и вот туда-то она и пришла. Однажды вечером она стояла у ограды прекрасного сада и плакала, потому что всё ещё никак не могла найти ребёнка. Она вытащила красный платок, чтобы утереть слёзы. Тут дверь в сад отворилась, и навстречу вышел ребёнок. Не успела она его увидеть, как сразу умерла от счастья. Почему она умерла? Какой тогда во всём этом смысл? Так или иначе, она к тому времени уже состарилась и потому не вынесла такого потрясения. А ребёнок теперь — гранд-дама, красавица. Если ты её встретишь, передай ей от меня привет.
Тыквоголовый человек. Жил однажды человек, у которого вместо головы на плечах была пустая тыква. С такой головой далеко не пойдёшь. А он всё равно хотел пробиться в первый ряд! Хорош фрукт! Вместо языка у него висел изо рта дубовый листик, а зубы были просто вырезаны ножом. Вместо глазниц — две круглые дырки. В дырках горели два свечных огарка: глаза. Такими глазами много не увидишь. А он, хвастун, всё равно утверждал, что у него глаза лучше некуда! На голове красовался цилиндр, который он снимал, когда с кем-нибудь разговаривал, такой уж он был вежливый. Однажды этот человек пошёл погулять. Но ветер дул так сильно, что глаза потухли. Он хотел было зажечь их снова, но не нашёл спичек. Он стал плакать своими свечными огарками, потому что не мог найти дорогу домой. Так он сидел, обхватив голову-тыкву обеими руками, и хотел умереть. Но так просто умереть у него не получилось. Сначала прилетел майский жук и съел дубовый листик, торчавший у него изо рта. Потом прилетела птица и выклевала дырку в тыквенном черепе. Потом пришёл ребёнок и отобрал у него оба свечных огарка. Только после этого он смог умереть. Жук ещё грызёт листик, птица ещё клюёт тыкву, а ребёнок ещё играет со свечками.
КЛЕЙСТ В ТУНЕ 1907 («Geschichten»)
Клейст квартировал и столовался в крестьянском доме неподалёку от Туна, на острове в волнах реки Ааре[23]. Разумеется, теперь, более чем век спустя, сложно утверждать наверняка, но я думаю, что он перешёл через коротенький мостик, каких-нибудь десять метров длиной, и потянул за шнурок колокольчика. На звон кто-то из дома соскользнул ящерицей вниз по лестнице посмотреть, кто там. «Здесь сдают комнату?» Одним словом, Клейст с удобством разместился в трёх комнатах, которые ему уступили по удивительно низкой цене. «Хозяйством заправляет хорошенькая бернская девчушка». Три вещи маячат перед его мысленным взором: чудесное стихотворение, дитя, подвиг. Кстати сказать, он немного болен. «Чёрт знает, что со мной. Что ж это я? Здесь так мило».
Он пишет, разумеется. Время от времени он садится в экипаж и едет в Берн к литературным друзьям, которым читает написанное. Его, разумеется, сильно хвалят, но от самой его персоны всем чуть-чуть не по себе. Он пишет «Разбитый кувшин». Но что с того? Приходит весна. Луга вокруг Туна сплошь покрываются цветами, всё пахнет, жужжит, суетится, поёт и бездельничает, на солнце сумасшедше жарко. У Клейста словно поднимаются в голове раскалённые, оглушительные волны, когда он садится за рабочий стол и пытается писать. Он проклинает своё ремесло. Хотел было стать крестьянином, когда приехал в Швейцарию. Забавная идея, да. В Потсдаме легко надумать себе. Писатели вообще — такие выдумщики! Он часто сидит и смотрит в окно.
Скажем, часов десять утра. Как он одинок. Он хотел бы услышать голос, но чей? Ощутить прикосновение руки, ну а дальше? Прикосновение тела, только зачем? Озера не видно за белой дымкой и маревом, его окружают неестественные, колдовские горы. Как ослепительно и как неспокойно. Вся земля до самой воды — настоящий сад, словно кишащий и повисший в голубоватом воздухе цветочными мостами и террасами ароматов. На таком солнцепёке и в таком избытке света птицы поют приглушённо. Они счастливы, их клонит в сон. Клейст подпирает рукой голову, смотрит и смотрит и хочет забыться. Перед ним всплывает образ далёкой северной родины, он отчётливо видит лицо матери, слышит старые голоса — проклятье! — вскакивает на ноги и бежит в сад у дома. Там он садится в лодку, хватает вёсла и выгребает на середину залитого утренними лучами озера. Поцелуй солнца, единственный и непрерывно повторяющийся. Ни дуновения. Ни движения. Горы выглядят творением рук умелого театрального художника, или так: здешняя местность — это альбом, а горы нарисовал искушённый дилетант на свободном листе, приписав стишок на память хозяйке альбома. У альбома светло-зелёная обёртка. Всё сходится. Подножие гор у берегов озера слегка зеленеет, а горы высокие, глупые, воздушные. Тра-ля-ля. Он скидывает одежду и бросается в воду. Как несказанно хорошо. Он плывёт, а с берега до него доносится женский смех. Лодка плавно покачивается в зеленовато-синей воде. Природа словно превратилась в одно ласковое прикосновение. Как радостно, и вместе с тем, как больно.
Иногда, особенно красивыми вечерами, ему кажется, что здесь — край света. Альпы представляются ему непокоримым подъёмом в горний рай. Он ходит взад-вперёд по своему островку. Девчушка вешает бельё в кустах, сквозь которые проблескивает мелодичный, жёлтый, болезненно прекрасный свет. Лица снежных вершин бледны, всюду царит последняя, неприступная красота. Лебеди, проплывающие за камышами, словно зачарованы красотой и закатным солнцем. Воздух болен. Клейст хочет на войну, в жестокую битву, иначе он кажется себе убогим и лишним.
Он идёт на прогулку. Почему, спрашивает он себя, улыбаясь, именно ему нечего делать, нечего катить и толкать? Он чувствует, как нарывают в теле неизрасходованные соки и силы. Его душа требует телесной нагрузки. Он идёт по направлению к замку на холме между высокими, старыми стенами, к серым провалам, в которых страстно пресмыкается тёмно-зелёный плющ. В расположенных высоко над землёй окнах замка отражается вечерний свет. У обрыва скалы стоит изящная беседка; там он садится и роняет душу в блестяще-божественно-тихий вид под ногами. Он удивился бы, если бы смог почувствовать себя комфортно. Почитать газету? А что? Или завести глупый политический разговор о всеобщем благе с каким-нибудь уважаемым, должностным болваном? А? Его не назовёшь несчастным, потому что про себя он почитает за счастье быть безутешным, если такая безутешность дана от природы и только придаёт человеку сил. Но его собственный случай самую малость хуже. Он не может быть несчастен, потому что слишком восприимчив и все его нерешительные, осторожные, подозрительные чувства слишком сосредоточены на текущем моменте. Ему хочется плакать, кричать. Боже на небеси, что со мной? И он кидается вниз по темнеющему склону. Ночь приносит облегчение. Вернувшись домой, он садится за стол с намерением работать до неистовства. Свет лампы затмевает пейзаж за окном, в голове у него проясняется, и он начинает писать.
В пасмурные дни ужасно холодно и пусто. Его знобит. В поисках солнечного света зелёные кусты скулят, ноют и роняют дождевые капли. Грязные чудовищные облака ползут по темени горных вершин, как огромные, бесстыжие, убийственные руки. Кажется, что долина хочет уползти от погоды, свернуться клубком. Озеро сурово и хмуро, волны шепчут проклятия. Мрачным предостережением завывает штормовой ветер и не может вырваться на свободу. Его швыряет от одной горной стены к другой. Темно и тесно, тесно. Не дальше собственного носа. Хочется хватать глыбы и крушить всё вокруг. Бежать отсюда, бежать!
И снова — солнце и воскресение. Звонят колокола. Люди выходят из дверей церкви на горном склоне. Девушки и женщины тесно зашнурованы в чёрные, украшенные серебром платья, мужчины одеты просто и серьёзно. В руках они держат молитвенники, их лица спокойны и прекрасны, как будто все заботы развеялись, разгладились морщины скорби и раздражения, забылись хлопоты. И колокола. Какой звон, какое эхо, какие волны звука! Как звенит, блестит, сверкает лазурью залитый праздничным светом городок! Люди рассеиваются. Клейст стоит, охваченный странными ощущениями, на церковной лестнице и следит за движениями сходящих вниз по ступеням крестьян. Вот дитя вышагивает, словно привыкшая к величию и свободе принцесса. Вот красивые, молодые и полные сил деревенские парни, не из низинных сёл, а с высокогорья: малые не промах, вышедшие из глубоких, причудливо врезанных в гору ущелий, иногда узких, как рука слишком высокого, несколько необычно сложенного человека. Это люди с гор, где поля и пашни ниспадают в расселины, где ароматная, высокая трава растёт на клочках земли у края зловещей бездны, где домишки лепятся к пастбищам и выглядят ничтожными точками, если взглянуть на них снизу, с просёлочной дороги, из интереса, строят ли люди жилища на таких высотах.
