Эрих Мария Ремарк - От полудня до полуночи (сборник)
Священник пожал ему руку, учитель похлопал по плечу, отец призвал его с той же целеустремленностью продолжать бить врага, и все присутствующие по очереди подходили к нему с полными бокалами, чтобы выпить «за победу, славу и удачу в бою». Но Герхард становился все более угрюмым и молчаливым, потом совершенно неожиданно вскочил, поднял бокал и на глазах у замерших в ожидании гостей так сильно грохнул им по столу, что разбил его вдребезги.
– Вы… – вымолвил он. – Вы… – И потемневшими блестящими глазами оглядел каждого. – Что вы можете знать обо всем этом?.. – И вышел из столовой.
В течение вечера и всей ночи, до крайности взбудораженный, он говорил с Аннетой так, точно хотел удержать что-то такое, что грозило ускользнуть от него, – рассуждал о молодости, о цели жизни. Все время он говорил только о ней, и все-таки ей не раз показалось, что вовсе не она занимает его мысли.
На следующий вечер он уехал обратно на фронт. Но весь день напролет старался оставаться с ней вдвоем. Он был как в бреду. Никого другого не хотел видеть, только бродил с ней по площадям, садам да по прибрежному лугу, пока не пришла пора собираться в путь. Поведение Герхарда казалось ей странным, она даже начала слегка побаиваться его. Прощаясь, он крепко обнял ее и говорил торопливо, заикаясь от спешки, словно многое еще оставалось недосказанным, несделанным. Потом вспрыгнул на подножку уже тронувшегося вагона.
Через четыре недели он пал в бою, и Аннета стала семнадцатилетней вдовой.
Война продолжалась, и годы становились все более кровавыми, наконец в маленьком городе едва ли нашелся бы дом, чьи обитатели не носили траурных повязок; а судьба Аннеты, о которой на первых порах довольно часто говорили, померкла на фоне еще более жестоких испытаний, выпавших на долю семейств, где оплакивали и отцов, и сыновей. И ее печаль постепенно отошла. Она была еще слишком молода, и немногие дни, что они провели вместе, были для нее недостаточны, чтобы всерьез считать Герхарда своим супругом. В ее памяти он остался только другом юности, который, как и многие другие, был убит на войне.
Но всем бросалось в глаза, что теперь в ее жизнь вошла некоторая замкнутость. С бывшими подружками ее, в сущности, ничто не связывало – в ней уже не было прежней девичьей непосредственности. С другой стороны, она не могла причислить себя и к кругу взрослых – в ней оставалось еще слишком много от все той же девичьей непосредственности. Вот и вышло, что она не знала толком, как себя вести. Слишком многое произошло и слишком быстро прошло.
Но события последних лет не оставляли ей времени на раздумья. С утра до вечера она работала помощницей сестры милосердия в одном из госпиталей. Водоворот времени захлестнул всех и вся.
А потом перемирие, революция, пора путчей, кошмар инфляции, и наконец, когда все это кончилось, Аннета пришла в себя, она не без некоторого удивления обнаружила, что стала двадцатипятилетней женщиной, а жизнь ее так ничем и не обогатилась. Ибо о Герхарде она теперь уже почти совсем не вспоминала.
Вскоре умерли ее родители. Их состояние настолько поубавилось, что Аннета была рада получить место медсестры в одном северогерманском городе. Там она через несколько месяцев познакомилась с мужчиной, который стал ухаживать за ней и просил выйти за него. Сначала она колебалась, но потом и сама прониклась к нему симпатией, и был назначен день свадьбы.
Тут-то, казалось, ей бы и зажить счастливой жизнью, но она почему-то потеряла покой. Что-то в ней – она и сама не знала что – заставляло ее страшиться будущего. Она ловила себя на том, что вдруг впадала в задумчивость, рассеянно слушала заговаривавших с нею людей. Мысли туманились, сгущались в мрачную, смутную меланхолию. По ночам она беспричинно просыпалась со слезами на глазах. Потом пыталась преодолеть этот постепенно выросший перед нею и непонятный барьер каким-то неистово страстным стремлением научиться дарить нежность другому.
Иногда, сидя одиноко в своей комнате, она подолгу глядела в окно на голые, серые стены домов напротив, и ей начинало казаться, будто эти стены рассыпаются, превращаются в легкую, прозрачную дымку, за которой распахиваются ворота, а дальше видны узкие улицы, двускатные крыши, летние луга и запущенные, нагретые солнцем сады, – и тогда ее охватывала острая тоска по родным местам. Наконец она убедилась в необходимости съездить домой, иначе ее тяжелое состояние не пройдет. Это только тоска по родине, думала она, и, чтобы успокоиться, надо вернуться туда и увидеть все снова.
И вот в сопровождении жениха она отправилась на несколько дней в родной город.
Они приехали вечером. Аннета была очень взволнованна. Едва разложив свои вещи в гостинице и оставив там жениха, она ушла.
Она стояла перед зданием, некогда бывшим ее отчим домом. Забежала в сад и разволновалась еще сильнее. Сияла луна, и крыши поблескивали. Воздух был напоен весенним духом, и она вдруг почувствовала, что перед ней что-то открывается, какое-то новое начало – оно уже поднималось над горизонтом, надвигалось на нее, нужно было что-то вспомнить и точно назвать.
Она шла по лугу. Трава отяжелела от росы. Вишни в цвету мерцали, как свежевыпавший снег. И потом совершенно внезапно – голос. Отрешенный, забытый, затонувший голос, отрешенное, забытое, затонувшее лицо; внутри ее что-то вскрылось, что-то бездыханное, бесконечно далекое, невообразимо усталое, тягостное, печальное, а она ведь уже совсем перестала думать об этом; и теперь это всколыхнулось, стало сильнее, чем когда-либо в прежней жизни. Герхард Егер! И как-то сразу он стал очень любимым, навек утраченным, хотя никогда и не принадлежавшим ей по-настоящему.
Она вернулась в гостиницу оцепенелая, нетвердо держась на ногах. Посмотрела на своего нареченного. До чего ж он был ей чужим! Он стоял перед ней, живой и здоровый, и она почти ненавидела его. С трудом вымолвила несколько необходимых слов. Он хотел объясниться, умолял ее обдумать все снова, обещал ждать. В ответ она только кивала и просила оставить ее одну.
Память о немногих днях супружества с Герхардом теперь обернулась для Аннеты мучительной тайной. Она достала его письма и, рыдая, перечитывала их. Ей удалось разыскать несколько его бывших товарищей, и она без устали расспрашивала их про все, что они о нем знали. Один из них часто разговаривал с ним, даже в день его гибели. Впервые Аннета услышала, какой в действительности была эта война; впервые осознала, о чем говорил Герхард в ночь перед своим отъездом; впервые поняла, о какой жизни с ней он мечтал. Ему хотелось тихого, спокойного прибежища, мирной пристани, хотелось маленького, негаснущего костра любви среди всей этой нескончаемой ненависти, искры человечности среди этого всеобщего взаимоистребления, тепла, доверия, почвы, на которой можно стоять, земли, родины, моста, по которому он мог бы вернуться.
Ее охватили раскаяние и любовь. Она, для которой все это было суетным, мелким тщеславием, легкомысленной склонностью к необычному, маленькой дружбой с примесью удовлетворенного женского кокетства, она, так скоро позабывшая и почти ни разу не вспомнившая его, теперь вдруг начала любить – любить исчезнувшую тень.
* * *Она стала жить в полном уединении. Знакомые пытались переубедить ее, помочь вновь обрести себя. Но это ничего не дало. Если бы она жила с реальным человеком, то, возможно, избавилась бы от этого состояния, но она жила только с воспоминанием.
Она делалась все более странной. Часто, будучи одна в комнате, громко разговаривала сама с собой. Прошло еще немного времени, и она лишилась работы. Позже примкнула к небольшой секте, проводившей спиритические сеансы. Однажды ей показалось, что она видит Герхарда. Он шел к ней… Так проходили годы… И наступил день, когда ее не стало… Последнее, что она видела, был темный крест оконной рамы, за которым стояло закатное солнце.
1931Странная судьба Иоганна Бартока[66]
Когда началась война, Иоганн Барток, жестянщик и слесарь-водопроводчик, был уже пять месяцев женат. Его сразу призвали и отправили в какой-то австрийский гарнизон на границе. В день накануне отъезда он привел свои дела в порядок и передал принадлежавшую ему маленькую мастерскую жене и своему подмастерью. Ему даже удалось получить еще два заказа. Всем этим пришлось заниматься до четырех или пяти часов пополудни; но зато он был доволен, зная, что по крайней мере до Рождества все будет в порядке. Перед вечером он надел свой лучший костюм и вместе с женой отправился к фотографу. До сих пор они все никак не могли набраться духу и пойти сфотографироваться. Оба тяжело трудились, чтобы как-то свести концы с концами, и подобные расходы считали безрассудной тратой денег. Но теперь они посмотрели на это по-другому. На следующее утро фотограф принес снимки прямо на вокзал. Они оказались чуть побольше, чем этого ожидал Барток. Он попробовал вырезать оба лица так, чтобы они уместились в крышке его карманных часов, но это не удалось; тогда он достал перочинный нож, отрезал свое изображение, а себе оставил только изображение жены. Оно подошло в самый раз.
