Силвия Плат - Под стеклянным колпаком

Я ощущала только тьму — только тьму и ничего другого, — и голова моя поднялась во тьме, ощущая ее, как головка червя. Кто-то тихонько плакал. Затем тяжелый и жесткий удар пришелся мне по щеке, обрушившись на нее, как каменная стена, и плач прекратился.

Молчание восстановилось, его поверхность разгладилась, как разглаживается поверхность озера после того, как брошенный в воду камень пойдет на дно.

Зашумел холодный ветер. Меня переносили куда-то подземным туннелем, причем на чудовищной скорости. Затем ветер прекратился. На расстоянии послышался какой-то неясный ропот, как будто сотни голосов сразу выражали негодование и протест. Затем замолкли и голоса.

По моему глазу провели резцом, и в возникшую щель пробилась полоска света, как будто раскрылись уста или рана, а потом тьма вновь сомкнула надо мной свой полог. Я попыталась откатиться в сторону, противоположную той, откуда лился свет, но руки были намертво прикручены у меня к телу, и я не в силах была даже пошевельнуться.

Мне начало казаться, что я очутилась в подземном царстве, залитом слепящими огнями, и что помещение, в котором я нахожусь, полно народу, и что все эти люди по какой-то причине удерживают меня в неподвижности.

Затем резец ударил вновь, и свет ворвался мне в череп, и сквозь толстую, мокрую, глухую тьму чей-то голос прокричал:

— Мама!

Воздух дышал и играл на моем лице.

Я почувствовала, что пространство вокруг меня приобретает очертания какого-то помещения, какого-то большого помещения с распахнутыми окнами. Подушка мягко поддавалась тяжести моей головы, а тело, не испытывая никакого напряжения, скользило между тонкими простынями.

Затем я почувствовала, как тепло, подобно чьей-то мягкой руке, упало мне на лицо. Должно быть, я лежала на солнце. И наверно, стоит мне открыть глаза, и я увижу, как краски и контуры толпятся и наклоняются надо мной, как сиделки.

Я открыла глаза.

Было совершенно темно.

Рядом с собою я почувствовала чье-то дыхание.

— Я ничего не вижу, — произнесла я.

Кроткий голос из тьмы ответил мне:

— На свете полным-полно незрячих людей. И когда-нибудь ты выйдешь замуж за какого-нибудь замечательной души слепца.

Человек с резцом опять подошел ко мне.

— Стоит ли так стараться, — сказала я. — Это ведь совершенно бессмысленно.

— Не надо так говорить.

Его пальцы ощупали огромную шишку у меня под левым глазом. Она страшно болела. Затем он что-то такое сделал, и полоска света возникла вновь, как дыра в глухой стене. Рука этого человека ощупала края дыры.

— Вы меня видите?

— Вижу.

— А еще что-нибудь видите?

Тут я опомнилась:

— Я вообще ничего не вижу.

Щель сузилась, и ее заволокла тьма.

— Я слепая.

— Глупости! Кто вам такое сказал?

— Сиделка.

Этот человек хмыкнул. Он вернул повязку мне на глаз и закрепил ее.

— Вам здорово повезло. Ваше зрение в полном порядке.

— К вам посетители. — Сиделка широко улыбнулась и исчезла.

Мать, в свою очередь широко улыбаясь, подошла к изножью моей кровати. На ней было платье с рисунком в виде красных колес, и выглядела она просто чудовищно.

За ней вошел крупный и довольно здоровый парень. Сперва я не смогла сообразить, кто это, потому что глаза мои раскрывались не на всю ширину, но затем поняла, что это мой брат.

— Мне передали, что ты хочешь со мной повидаться.

Мать села на краешек постели и положила руку мне на бедро. Она была вся любовь и раскаяние, и мне страшно хотелось, чтобы она побыстрее убралась к чертям собачьим.

— Я никому ничего не говорила.

— Мне передали, что ты меня звала. — Она, казалось, вот-вот была готова расплакаться. Ее лицо надулось и задрожало, как бледная медуза.

— Ну, как ты? — спросил брат.

Я посмотрела матери прямо в глаза:

— Без изменений.

— К вам посетители.

— Не хочу никаких посетителей.

Сиделка выскользнула из палаты и зашепталась с кем-то у входа.

Затем вернулась:

— Но он настаивает.

Я поглядела на свои желтые ноги, торчащие из непривычно белой шелковой пижамы, в которую тут меня облачили. Стоило мне пошевельнуться, как кожа начинала трястись, словно в ногах не осталось мышц. И, кроме того, они были покрыты короткой, однако же густой черной щетиной.

— А кто это?

— Один ваш знакомый.

— А как его звать?

— Джордж Бейквелл.

— Знать не знаю никакого Джорджа Бейквелла.

— А он говорит, что вы с ним знакомы.

Затем сиделка вновь вышла, а в палате появился парень с чрезвычайно знакомой мне физиономией. Войдя, он сказал:

— Не возражаешь, если я присяду на край кровати? Он был в белом халате, и из кармана у него торчал стетоскоп. Я решила, что это какой-нибудь мой знакомый нарядился как доктор.

Я собиралась прикрыть ноги, если в палате появится кто-нибудь посторонний, но сейчас делать это было уже слишком поздно, поэтому я оставила их торчать наружу — отвратительные, уродливые. «Это ведь я, — сказала я самой себе. — Вот такая я и есть на самом деле».

— Ты ведь узнала меня, верно, Эстер?

Я всмотрелась ему в лицо сквозь щель здорового глаза. Другой глаз еще не открывался, но доктор уверил меня, что и с ним через несколько дней все будет в порядке.

Парень смотрел на меня так, словно я была каким-то экзотическим животным, только что доставленным в местный зоопарк, и, казалось, едва удерживался, чтобы не расхохотаться.

— Ты ведь узнала меня, верно, Эстер? — Парень говорил медленно, с расстановкой, как будто беседовал с малолетней дурочкой. — Я Джордж Бейквелл. Мы ходим с тобой в одну церковь. Однажды у тебя было свидание с моим соседом по Амхерсту.

Теперь мне показалось, что я узнаю его. Его лицо всплыло в тумане на самом краю памяти — одно из тех лиц, с которыми мне никогда не хотелось ассоциировать какое бы то ни было имя.

— А что ты здесь делаешь?

— Я работаю в этой больнице.

Каким образом ухитрился этот Джордж Бейквелл так быстро стать доктором? Я не могла в это поверить. И собственно говоря, мы не были с ним по-настоящему знакомы. Он просто решил взглянуть на девицу, достаточно спятившую для того, чтобы решиться на попытку самоубийства.

Я отвернулась к стене.

— Убирайся отсюда, — сказала я ему. — Убирайся и не вздумай возвращаться.

— Мне нужно зеркало.

Медсестра засуетилась, открывая один ящик за другим, затем перерыла ченый кожаный чемодан, в котором мать принесла накупленные ею для меня блузки, юбки, пижамы и нижнее белье, — но все без толку.

— Почему мне не дают зеркало?

Меня одели в платье в серо-белую полоску, похожее на обивку матраса, подпоясали широким ярко-красным кушаком и усадили в кресло.

— С какой это стати?

— Потому что вам не стоит в него смотреться.

Медсестра закрыла чемодан, и он захлопнулся с легким щелчком.

— Почему это?

— Потому что вы не слишком хорошо выглядите.

— Все равно, хочу в этом убедиться сама.

Медсестра, вздохнув, раскрыла верхний ящик стола. Она достала оттуда большое зеркало в деревянной раме того же цвета, как стол, и протянула его мне.

Сперва я не могла сообразить, что за беда приключилась. Зеркало оказалось не зеркалом, а картиной.

На картине было изображено существо непонятного пола — не то женщина, не то мужчина, волосы у него были выбриты наголо и только кое-где на голом черепе торчали клочья, похожие на цыплячий пух. Половина лица у этого существа была пурпурно-красного цвета, причем опухшая и бесформенная, по краям этой опухлости красный цвет переходил в зеленый и в красно-желтый. Рот у этого существа был темно-коричневым, и розовые полосы шли от обоих углов губ.

Самым ошеломительным в этом лице была сверхъестественная концентрация ярких, контрастных красок.

Я улыбнулась.

Харя на картинке расползлась в кривой ухмылке.

Через минуту после того, как раздался оглушительный грохот, в палату ворвалась другая медсестра. Она бросила взгляд на разбитое зеркало и на меня, стоящую посреди слепых белых осколков, и поспешила увести свою младшую напарницу за дверь.

— Я же говорила тебе, — донесся до меня ее рассерженный голос.

— Но я только…

— Я же тебе говорила!

Я слушала с определенным интересом. Кто угодно может нечаянно уронить зеркало. Я не понимала, почему они так раскудахтались.

Старшая из сестер вернулась в палату. Она встала напротив меня, сложив руки на груди, и сердито на меня посмотрела.

— Теперь семь лет счастья не будет.

— Что?

— Я сказала, — медсестра повысила голос, как будто разговаривала с глухою, — что теперь семь лет счастья не будет.

Младшая медсестра вернулась с веником и совком и принялась подметать сверкающие осколки.