Джон Фаулз - Мантисса
Он смотрит в потолок.
– Продолжай, продолжай.
– Ну, я хочу сказать, должен же быть предел всем этим птицам с крыльями и смешным рожицам и волчьим мордам113. В конце концов у нас с Чарли все это просто в зубах навязло, и Чарли – просто так, ради шутки – предложил, чтобы я все с себя сняла; помню, на мне было такое довольно миленькое изящное платьице светло-шафранового цвета, а по подолу – полоса основного тона, вышитая красной шерстью, я его за неделю до того купила на весенней распродаже в прелестном кефалонийском114 бутике, как раз за Стоей115, потрясающий фасон… новенький с иголочки хитон и как раз в моем стиле… Так о чем это я?
– О том, чтобы снять его перед…
– Ну, знаешь, просто чтобы выяснить, как моя нагая тень будет смотреться на стене, и чтобы хоть какое-то удовольствие бедняге маразматику доставить… и знаешь, что из этого на самом деле вышло? Он схватил метлу, что у камина стояла, и начал выкрикивать дрожащим голосом ужасные оскорбления в адрес бедного Чарли. Что если Чарли решил, что его на все готовая хористочка– прямо такими словами! – это его, старого психа, представление об идеальной женщине, то ему – Чарли – надо как следует проверить свои вульгарные водевильные мозги. А потом ему хватило наглости заявить, что у меня нос слишком длинный и брови неправильно выщипаны, что мой божественный хитончик на три дюйма короче, чем надо, руки и ноги слишком тонки, а попка недостаточно оттопырена… ну конечно, это последнее замечание как раз и раскрыло все карты. Он был точно такой, как все афинские мужики. В реальности, идеальной женщиной для него был идеальный мальчик. Чарли так и сказал ему – прямо в его злосчастную физиономию. И если бы не успел отпрыгнуть назад, тот залепил бы ему метлой прямо по голове. Пришлось уносить ноги. А старый псих стоял в дверях, размахивая своей дурацкой метлой и выкрикивая всякую ерунду, что вроде он напустит на нас своих хранителей – Бог его знает, что он хотел этим сказать, – за то, что мы вторглись в… – Она замолкает на мгновение. – Он был этот, как его…
– Не философ ли, случайно?
– Потрясающе! И как это ты…
– Просто догадка.
– Знаешь, все они одинаковые. Чарли довольно забавно показал это в одном из своих фарсов. Он говорил, они даже не способны увидеть разницу между собственными phalloi и pyge116.
– В каком же это фарсе?
– Паршивка Клио как-то сказала мне, что он не сохранился. Только я, зная ее как облупленную, подозреваю, она засунула его куда-нибудь под ирригационные сооружения инков или еще подальше. Чтобы можно было потихоньку его вытащить, когда кругом никого нет, и устроить себе стародевический субботний вечерок на природе.
Он по-прежнему разглядывает потолок.
– Хочу напомнить тебе про старого… психа.
Она целует его в плечо.
– Только совсем-совсем чуть-чуть, дорогой. Самую маленькую чуточку. Время от времени.
– Не вижу никакой связи. С моей точки зрения.
– Майлз, ну что ты сразу весь закаменел, обиделся. Я не имела в виду никакого физического сходства.
– Когда это я ругал тебя за то, что ты снимаешь одежки?
– Но ты же всегда пытаешься превратить меня во что-то такое, что совсем не я. Как будто я больше тебе нравилась бы, если бы стала самим совершенством. Или сестрой Кори. Я чувствую, что мне никогда не удается соответствовать тому, чего ты на самом деле хочешь. Я знаю – у меня есть недостатки. И нос мой действительно на пару миллиметров длиннее, чем надо. – Она умолкает. – У меня как-то еще один друг был. Он вечно подсмеивался над этим. Вообще-то, он был подонок. Ушел к до смерти скучной Каллиопе. Впрочем, кое-чем отплатить ему я сумела.
– И кто же такой это был?
– Ничего, что я так много болтаю? А то скажи. Ну, на самом-то деле я так сделала, что «нос» навеки прилип к его имени. А потом его отправили в ссылку. Где он написал кошмарную, длиннющую, как ее там, про основание этого, как его… ну, знаешь, марш-марш-марш…
– Рима?
– Рима.
– Ты спутала двух совсем разных людей.
– Нет, не спутала. Я в жизни его не забуду.
– Это Вергилий117 писал о Риме.
– Ну конечно же! Какой ты умный, что вспомнил.
– А тот, с которым у тебя был роман, – Овидий.
Молчание.
– Майлз, ты абсолютно уверен?
– Публий Овидий Назон118. Назо – нос.
– Да, теперь я припоминаю. Раз ты сказал. Вроде бы я вдохновила его на какие-то оды или что-то такое?
– Господи Ты Боже мой! Это уже Гораций119.
– Ну да, конечно. Прелестную вещицу написал. Про воробья.
– Катулл!120
– А его-то я как раз помню. Он такая прелесть! Так забавно было его дразнить. Знаешь, я ведь была его Ливией.
– Лесбией, Боже милостивый!
Она прижимается плотнее.
– Милый, прости, пожалуйста. Я же стараюсь.
– Да мне просто интересно: если ты вот так обращаешься с великими поэтами прошлого, как, черт возьми, ты можешь относиться…
– Майлз, я же только вдохновляю. Зароняю семена. Не очень много. Не могу же я быть всегда именно там, где из семян прорастают цветы. А читать все, что не по-гречески написано, – у меня просто глаза болят. Ни один алфавит не имеет для меня таких полутонов и подтекстов, как греческий.
Майлз Грин пристально глядит в потолок, что-то обдумывая в молчании. Она целует его в плечо.
– Дорогой, скажи, о чем ты думаешь?
– Ты прекрасно знаешь, о чем я думаю.
– Нет, честно.
– Мне хотелось бы знать, ты когда-нибудь хоть одну строчку прочла из того, что я написал?
Теперь она несколько секунд молчит. Потом зарывается лицом в его шею и целует.
– Майлз, я прочла несколько рецензий. И слышала, что люди говорят о твоем творчестве.
– Но ничего не читала?
– Я знаю, о чем твое творчество. Его общую направленность.
– Я спросил – ты что-нибудь читала?
– Ну… не совсем в буквальном смысле, дорогой. Я всегда собираюсь наконец взяться… Чесслово.
– Ну спасибо тебе.
– Майлз, ты же знаешь – я люблю тебя реального.
– Я хотел бы, чтобы ты не употребляла слово «реальный». Ты сумела напрочь подорвать мою уверенность в том, что оно значит. – Она не успевает ответить. Он продолжает: – Ты начинаешь с заявления, что я безнадежно сумасброден, неточен. Потом признаешься, что, черт бы тебя побрал, ни одной строчки и в глаза не видала. Знаешь что? Тебе бы в самый раз за критические статьи взяться!
Она утыкается лбом в его плечо.
– Я – совсем как ты. Я тоже не умею пользоваться словами.
– Послушай, Эрато. Игры, в которые мы играем во время, образно говоря, игры, – это одно. Но ты все чаще и чаще вводишь их в периоды нашего отдыха. Чаще и чаще ты принимаешься высмеивать то, что для меня является очень важным. Реальность, например. И ради всего святого, перестань говорить, что ты всего лишь такая, какой я хочу, чтобы ты была. Я не хочу, чтобы ты была такой. Ты всегда такая, какой сама хочешь быть. И шутки здесь все менее уместны.
– Не сердись, пожалуйста.
– Да не сержусь я. Просто я совершенно шокирован. И очень обижен.
Он смотрит в потолок. Ее рука лениво сползает к низу его живота, отыскивает безжизненный сейчас пенис и принимается поглаживать его и ласково сжимать. Он молчит. Потом произносит:
– Только и знаешь, что насмехаться. Всегда готова в стойку встать.
Она целует его плечо.
– Чаще, чем ты.
– Да я же не об этом.
– Ну ничего у меня не выходит с именами. Будто целое облако мух жужжит в голове.
– А получше сравнение не могла придумать?
– Что же в нем такого плохого? А, дорогой?
Губы его мрачно сжаты, но наконец он не выдерживает:
– Да прекрасно ты все помнишь. Когда хочешь.
Она по-прежнему ласкает его пенис.
– Кое-что – да.
Он некоторое время молчит.
– Тебе-то хорошо. Разумеется, я понимаю, что сцена на том лугу, на Парнасе, всего лишь метафора, символ алфавитных слияний, из которых строятся слова и всякое такое. Но я никак не могу понять, почему ты не способна сделать мне скидку на недостаток сексуального опыта. Каким обладаешь ты. Ведь я не так уж много прошу. Неужели тебе трудно время от времени входить в чей-то еще образ? На часок-другой.
– Майлз, я знаю, черное – это очень красиво, но меня чуточку задевает, что я недостаточно хороша для тебя такая, как есть. Если оставить в стороне тот факт, что мы с самого начала договорились: я могу стать кем-то другим, когда сама этого захочу.
– Только ты этого никогда не хочешь.
– Не вижу, почему нам нельзя оставаться самими собой.
– Потому что ты меня не понимаешь. Я иногда думаю, что было бы гораздо лучше для нас обоих, если бы мы были совсем другими людьми.
Она приподнимает пенис и снова дает ему упасть.
– Мой дорогой, я тебя прекрасно понимаю. Может, я и не читала твоих книг, зато я прочитала тебя. Я тебя просто наизусть знаю. Почти. – Она похлопывает пенис, как бы на прощание, и рука ее скользит вверх, к плечу Майлза. – И пожалуйста, давай больше не разговаривать. Отдохнем немного. Может, через минутку у меня настроение изменится. Когда мы возьмемся за новую редакцию.
