Камиль Лемонье - Конец буржуа
Эдокс не принес с собою в общественную жизнь каких-либо высоких стремлений. Этот ветреный красавец был честолюбив, и ему просто-напросто нравилось играть в обществе важную роль. Огромный размах Сикста, его недюжинный ум, вмещавший все разнообразие государственных дел, его диктаторская гордость сурового и упрямого эпонима,[7] считавшего себя вершителем человеческих судеб и распространявшего повсюду бесплодные панацеи новой доктрины, — все это было полной противоположностью узкой и ограниченной натуре этого карьериста от политики, которому было чуждо сознание какой-либо ответственности перед обществом. Эдокс считал, что обаяние власти заключалось в материальных благах, в пышности и в шумихе, в грохоте украшенных золотом колесниц, во влиятельных связях, в лести мужчин, в восторженных взглядах женщин, направленных на того, кто одним мановением руки заставляет всех повиноваться своей персоне. То подобострастный, то высокомерный, не имеющий собственных мыслей, не знающий, что такое совесть, созданный для того, чтобы быть разряженным шутом и управлять котильонами салонной политики, он с вожделением мечтал о показном блеске, о легко достающейся сатрапии, которая приносит бла* годенствие, преимущества и почет.
Сикст, умевший хорошо разбираться в людях, не создавал себе никаких иллюзий относительно деловых качеств Эдокса и хорошо понимал, с кем имеет дело. Он знал, что этот любитель развлечений — владелец немалого состояния, как собственного, так и жениного, а в стране, где капитал решает все, этого уже было достаточно, что он имеет доступ в салоны денежной аристократии. И вот министр решил сделать этого блестящего проныру споим соглядатаем, украшением своего главного штаба и одним из телохранителей доктрины. Сверх всего прочего, он рассчитывал и на его влияние среди женщин.
К этому времени все уже знали, что Эдокс был любовником г-жи Флеше, жены богатого архитектора Флеше. Будучи за что-то в обиде на правительство, ее муж примкнул к оппозиции и самым решительным образом отверг всякую возможность примирения. Жена его была одной из самых близких знакомых г-жи Эдокс Рассанфосс. Как та ни была щепетильна и разборчива в людях, пуританская красота г-жи Флеше, которая слыла добродетельной матерью и всегда говорила о мужчинах несколько свысока, не внушала ей никаких подозрений. Тем не менее уже ходили слухи, что г-жа Флеше сделалась преемницей г-жи Рабаттю, еще не так давно занявшей в непостоянном сердце Эдокса место г-жи де Робюар.
Одно было несомненным: Эдокс довольно скоро стал изменять жене, которая была значительно его старше. Он любил выслеживать редкую дичь, охотиться за нею в лесах любовных причуд, и женитьба только ненадолго утихомирила его страстную натуру. Красавица Сара, которую он открыто обманывал даже с ее собственными горничными, ни о чем не догадывалась и считала, что, тщательно выбирая подруг, она избавляет себя от всякой опасности. В действительности же оказалось, что та, которой она больше всего доверяла, больше всего стала угрожать ее счастью.
От первого брака у нее была дочь. Когда девочке исполнилось шестнадцать лет, мать отправила ее в парижский пансион Уазо. Даниэль приезжала домой только раз в год на время каникул. Когда каникулы кончались, баронесса торопилась сразу же отправить ее в Париж. Она завидовала ее ослепительной красоте и боялась, что рядом с ее расцветающей молодостью сама она будет казаться еще старше. Выйдя замуж за Эдокса, она совсем охладела к дочери. Сара заметила, что муж ее чересчур уж восторгается этой пылкой, впечатлительной девушкой, в чертах которой оживала теперь ее прежняя красота. Она решила избавиться от соперницы и отсылала ее с гувернанткой в Маркизу, свое поместье в Антр-Самбр-э-Мез, где Даниэль каждый раз находила специально для нее приготовленные комнаты и лошадей для верховой езды. По мере того как девушка становилась старше, тревога матери возрастала. Даниэль и так уже на целый год задержалась в пансионе; еще несколько месяцев, и ей все равно придется вернуться домой. Избежать этого уже было нельзя; Сара знала, что возиться с этим пышно распустившимся цветком придется теперь ей самой.
Терзаемая женской ревностью, она мечтала поскорее остаться вдвоем с Эдоксом — ее безмерно тяготили все выезды в свет и бесчисленные приемы, которые, однако, были необходимы, ибо они должны были обеспечить успех кандидатуры Эдокса на выборах. Г-жа Сара Рассанфосс, которую ближайшие друзья все еще продолжали называть баронессой, очень тщательно следила за собой, не давая никому себя затмить. Тело ее сохранило редкостную красоту, которой отнюдь не мешал легкий слой белил на груди, и на шее. Столь же хороши были ее пышные плечи, напоминавшие согретый солнцем мрамор, ее полные, словно точеные руки, ее отливавшие темным пламенем глаза. И только лоснящаяся кожа и характерный для ее нации несколько желтоватый цвет лица, говорившие о жаркой крови и о преждевременном увядании, неопровержимо свидетельствовали, что ей уже было за сорок. Однако она и не думала сдаваться, на щеки накладывался еще один слой пудры, в ход пускались все новые средства, только что открытые «секреты молодости». Каждое утро она делала ледяные обтирания, принимала всевозможные водные процедуры, подвергала себя массажу и электризации. Полагаясь на безупречную красоту своих рук и своей лебединой шеи и не боясь, что какая-нибудь другая женщина затмит эту красоту, — так велико было в ней сознание своего безусловного превосходства над всеми своими соперницами, — она обнажалась почти до бесстыдства. Вечерами, при свете ламп, блистая своими миллионными бриллиантами, она была величественна, как статуя, и красота ее всех ослепляла.
XIX
Всю зиму в их доме не умолкала музыка. Устраивались большие и малые приемы, приглашались самые разные люди. Там поочередно собиралось то высшее светское общество, то средний круг, — политические деятели, чиновники, адвокаты, финансисты сменяли друг друга. Были нажаты все пружины, чтобы на следующих выборах Эдокс мог пройти в депутаты. Хотя они всегда жили на широкую ногу, жена его была настолько скупа, что отдавала перелицовывать старые лакейские ливреи. Но на этот раз страсть толкала ее на какие угодно затраты, лишь бы только любимый ею человек достиг возможно более высокого положения.
Весь этот бурный сезон завершился в половине апреля пышным спектаклем, который был поставлен в настоящем, специально для этого выстроенном театре. Это была оперетта; написал ее композитор-любитель, шевалье Жозе де Маршовеле, а исполнителями были артисты оперы.
Почтивший их своим присутствием Сикст обращал на себя внимание высоким выпуклым лбом, искривленными презрительной усмешкой губами и чванливостью видавшего виды политика. В этот самый вечер маленькая г-жа Провиньян, которая уже успела пресытиться супружеской жизнью и которой наскучила нерешительность Леона, познакомилась с блестящим баритоном Депюжолем, Певцу предстояло сыграть немаловажную роль в жизни этой легкомысленной и веселой женщины. Знаменитый южанин, пользовавшийся огромным успехом у дам, кичившийся своими великолепными костюмами и мощным, напоминающим звук трубы голосом, исполнял в этой оперетте главную партию и стяжал себе в кругу избранной публики бурю аплодисментов, неизменно сопутствовавшую ему на всех премьерах. Сириль попросила Эдокса представить ей певца и сразу же, вся дрожа от восторга, с горящими глазами и со всей той экзальтацией, которая так бывала ей свойственна, когда она увлекалась художниками и актерами, сказала ему:
— Ах, какой вы великий артист! Как вы меня потрясли! Сегодня самый счастливый день в моей жизни!
Он слегка выгнул спину и поднял руку в знак того, что не заслужил этой похвалы. Однако она стояла на своем:
— Что вы, я говорю совершенно искренне! Это сущая правда. У вас столько чувства… столько чувства…
— Боже мой, сударыня, да это же в порядке вещей, Я учу свою роль, а там все приходит само собой.
Она прищуривала глаза, слушала его, восхищалась:
— Да, как это много значит, когда душа все чувствует, когда она живет высокой жизнью искусства… Сколько радости вы, должно быть, испытали в жизни.
Депюжоль, предчувствуя победу, прибег к испытанному средству — горько усмехнувшись, он закатил глаза к небу и ответил:
— Да, разумеется, я знал радости… Но ведь мы, артисты, их заслужили. Они стоят нам немалых испытаний и горя. Никто не знает, сколько нам приходится выстрадать ради искусства… сколько нас постигает разочарований и неудач. И подумать только, что с потерей голоса сразу кончится все… Знаете, что нам дороже всего? Отнюдь не аплодисменты зрителей, нет, — понимание. Самое большое счастье — это когда одна избранная душа нас поймет, почувствует то, что чувствуем мы.
Из-под копны золотистых волос ему улыбалось ее светившееся восторгом, совсем еще детское личико. Ом многозначительно посмотрел ей в глаза. Она поняла этот взгляд и не без кокетства стала разыгрывать из себя скромницу:
