Элиза Ожешко - Ведьма
— Займи денег, Клементий!.. Смилуйся, займи… хоть злотый… я свои все уже пропил… Горькая доля моя и деток моих.
Уже совсем стемнело. Прислуживавшие в корчме расставили на столах три тонкие свечи в медных засаленных подсвечниках.
Степан Дзюрдзя все время громко рассуждал в небольшом кружке крестьян, повидимому, счастливый тем, что мог хоть раз где-нибудь и над кем-нибудь командовать. Когда блеснули огоньки свечей, он заметил старшину, окруженного жителями Сухой Долины, который с важностью что-то объяснял им. Бронзовое морщинистое лицо Степана покраснело от выпитой водки и оживленного разговора, в котором он принимал участие. Однако его заинтересовало: о чем это соседи рассуждают со старшиной? — и он, придвинувшись к этой группе, стал слушать.
— Так уж нужно, господа миряне! — тянул старшина. — Иначе нельзя, иначе ничего не выйдет. Выберите себе уполномоченных, чтобы от вас всех пошли в город и наняли адвоката. Первое дело выбрать уполномоченных… а второе нанять адвоката. Весь сход не будет ходить к адвокату и в суд… Будут ходить ваши уполномоченные… В какой-нибудь день соберитесь все к старосте и устройте совещание: кого выбрать, кто у вас самый умный и заслуживает наибольшего уважения.
Дзюрдзи, Будраки, Лабуды и некоторые другие стояли перед старшиной, внимательно слушая его слова. Когда ой окончил, два голоса отозвались:
— Зачем нам откладывать? Мы и теперь можем сделать выбор… Пусть господин старшина будет свидетелем.
— Да, можем! — подтвердили другие, — отчего же нет?
— Мы не все тут… — запротестовал кто-то.
— Ничего не значит: на то, что мы тут решим, все согласятся, — возразил староста Сухой Долины, Антон Будрак.
— А сколько надо этих уполномоченных? — спросил Петр.
— Троих! — ответил старшина. — Больше не надо… но троих это уж непременно нужно.
В это время Степан потянул: Петра за рукав и шепнул:
— Скажи, Петр, чтобы меня выбрали уполномоченным…
Но несколько голосов заглушили его шопот.
— Прежде всего просим старосту…
Круглое, пухлое лицо Антона, с рыжеватыми усами и вздернутым носом, засияло, как луна в полнолуние.
— Хорошо! — ответил он, — буду… отчего же нет?
— А еще кого?
Степан уже кулаком толкнул в бок Петра: — Ну, отзовись же… скажи, чтобы меня выбрали…
Глаза его горели от страстного желания быть выбранным или, может быть, заняться связанной с этими выборами деятельностью, требовавшей движения, разъездов. Но крестьяне объявили вторым уполномоченным старого Лабуду, который, почесывая лысину, попросил, чтобы его избавили от этих хлопот, а лучше поручили бы их кому-нибудь из его сыновей. Самый старший из них, Филипп, сам заявил, что не откажется, — хотя ему и тяжело будет оставлять хозяйство и ездить в город, но он не откажется.
— Пусть будет Филипп! — согласились все крестьяне.
— Ну, а третий? — спросил старшина.
— Третий пусть будет Петрук Дзюрдзя.
Петр выпрямился так, как некогда, когда его выбрали старостой, и с прояснившимся лицом благодарил за уважение. Степан опять ударил его кулаком в бок.
— Скажи, Петр, чтобы четвертым меня выбрали…
Петр смущенно поднес руку к волосам, однако отозвался:
— Может быть, четвертым выбрать Степана…
— Не надо четвертого, — закричали со всех сторон. — Господин старшина сказал, что троих надо, больше не нужно.
— Так, может, на мое место выбрать Степана! — предложил Филипп Лабуда. — И прекрасно! — прибавил он. — Мне тяжело будет, и не хочу я…
— Не хотим Степана! — закричали все. — На что он нам? Только будет ссориться с другими уполномоченными за первенство и за все…
— Еще адвоката побьет, — отозвался кто-то со смехом.
Степан сразу побагровел, протискался в самую середину толпы и начал кричать. Он доказывал, что выборы были незаконны, потому что не все хозяева Сухой Долины присутствовали тут, что его должны выбрать уполномоченным, а если нет, то он в суд пойдет… Началась ссора, и, вероятно, дошло бы до кулаков, но старшина поднялся со скамейки и принялся кричать на Степана, не жалея грубых выражений и ругательств. Он чувствовал себя в особенности оскорбленным.
— Что тут незаконного, — кричал он. — Когда я тут, так все законно! Я тут самый высший и все могу постановлять… Если захочу, обласкаю, а захочу, в каторгу сошлю…
Степан на минуту смутился, но вслед за тем с задорным выражением лица велел кабатчику подать гарнец водки и, рассевшись вместе с несколькими наиболее расположенными к нему крестьянами невдалеке от старшины, принялся ожесточенно пить.
Тем временем Петр, опьяневший от водки, обрадованный выпавшей ему на долю честью, в свою очередь угощал старшину и соседей.
— Дзякую, господин старшина! Дзякую, громада, — неустанно повторял он, а затем, став перед Антоном Будраком с рюмкой в руке и, прищурив глаза, говорил:
— Ты уполномоченный, и я уполномоченный, ты староста, и я староста… так поцелуемся…
Они поцеловались так громко, точно пробки хлопнули. Впрочем, в эту минуту все дружно пьянствовали, при этом в глаза бросалась одна особенность: здесь почти не было людей, которые напивались бы, как Семен Дзюрдзя, ни с того, ни с сего, без всякой причины. Большая часть пила отчаянно, но под предлогом угощения и иных оказий, а оказий было много: продажа лошади, покупка коровы, встреча знакомых, примирение поссорившихся, воспоминание об отце, который умер год тому назад, проект женитьбы сына или замужества дочери. Веселое или грустное происшествие, прибыль или убыток, заключение дружбы или ссора, надежда или горе — все это вызывало угощение с одной, а затем и с другой стороны.
В комнате царил необыкновенный хаос нестройных голосов и движений, выражавших всевозможные степени опьянения. В одном месте комнаты происходила драка, окончившаяся тем, что побежденные были вытолкнуты за двери; в другом — прижали к стене еврея-кабатчика, который то кричал со страху, то ругал мужиков, громко бранивших его; в третьем — два парня, упершись в бока, наскакивали друг на друга, как два рассерженных петуха, повторяя все одни и те же слова. Несколько жителей Сухой Долины лезло с рюмками в руках целовать старшину, который, тоже сильно подвыпивши, расселся на скамейке и так надвинул на лицо свою большую шапку, что из-под нее виднелась только рыжая борода. Мужики, однако, доставали до его щек и, чмокая их, повторяли:
— Ты из нас самый высший, ты как отец над всеми нами…
Семен, напротив, подошел теперь к нему с задорным видом.
— Ты у меня не смей описывать хозяйство! — кричал он, — если опишешь, убью… Ей-богу, убью… Хоть ты старшина, а все-таки убью… и будет тебе шабаш!
Петр Дзюрдзя стоял против Максима Будрака.
— У тебя дочь, — тянул он, — а у меня сын… слава всевышнему господу богу.
А Будрак одновременно говорил:
— У тебя сын, а у меня дочь… Отчего бы не быть воле божьей… будет… только присылай сватов…
— Присылай! — утвердительно повторил Петр и, поднимая вверх указательный палец, торжественно продолжал: — У тебя дочь, у меня сын… пусть, як той казау, божья сила превозможет дьявольскую силу…
В это время Клементий потянул отца за рукав полушубка:
— Едем домой, татку! — запищал он тонким просящим голосом.
Он тоже был пьян, но еще не потерял головы. Ему захотелось вернуться домой, чтобы как можно скорее отдать Насте образок. Петр взглянул на сына удивленными глазами и гневно закричал:
— Ты был болен! Чуть не умер! Дьявольская сила причинила тебе эту хворь…
Клементий плюнул.
— Чтоб она свету не видела, та, что мне сделала беду! Едем домой, татку!
И он тянул отца к дверям за рукав полушубка. Петр позволял сыну вести себя, оглядывался на Максима и кричал:
— Максим, помни! У тебя дочь, у меня сын… Пусть пред царством божьим сгинет дьявольское царство…
Около самого порога отец и сын наткнулись на Семена.
— А ты чего тут еще бездельничаешь! — закричал на родственника Петр. — Домой тебе пора, а то пропьешь последние гроши.
— Уже пропил, — тотчас же начал тянуть Семен. — То, что взял за жито и горох, пропил уже до последней копейки… Шабаш уже мне и деткам моим…
Выходя, Петр и Клементий вытолкали Семена в сени, а затем на площадь, еще наполненную крестьянскими санями и лошадьми, хотя некоторая часть пировавших уже разъехалась по домам. Здесь они увидели Степана, который снимал мешок с шеи своей лошади и собирался уезжать.
— Эй, дядька! — крикнул ему Клементий. — Подожди, вместе поедем…
В пьяном виде Степан был угрюм и зол; вместо ответа он пробормотал сквозь зубы проклятие, а после крикнул Петру:
— А все-таки, шельма, я буду уполномоченным!.. Слышишь?
— А ты не ругайся… не за что… слава всевышнему господу богу вовеки веков, — ответил Петр.
