Виль Липатов - Стрежень
— О нас есть корреспонденция в областной газете! — отвечает Виктория, которой приходит в голову, что рыбаки могли и не читать газету. — Разве вы не знаете?
— Нет, почему же, знаем! — весело отвечает дядя Истигней, вынимая из кармана газету и развертывая. — Не все, наверное, только читали. Прочти-ка вслух, Николай!
Стрельников принимает газету величественным жестом; далеко отнеся от глаз, важно щурится. Ему, по-видимому, не очень интересно то, что написано в газете, — важен самый факт того, что в бригаде читается периодическая печать. При следующем отчете начальству он обязательно упомянет, что на песке проводятся громкие читки газет.
— Начинаю читать! — объявляет Стрельников. — Прошу соблюдать тишину!
Рыбаки слушают внимательно. Когда бригадир доходит до слов «активное участие принимали…» и перечисляет фамилии, Виктория напряженно следит за людьми. Какова будет реакция? А никакой реакции нет! Больше того, Семен снова закрывает глаз, Григорий Пцхлава удачно попадает ниткой в иголку, а Наталья Колотовкина скучно зевает. Виктория смотрит на них, поражается, недовольно вздернув губу, думает: «Точно не о них написано! Никому дела нет!»
Закончив чтение, бригадир торжественно объявляет:
— Написано двадцать седьмого августа тысяча девятьсот шестидесятого года, газета «Пролетарское знамя», страница третья… Товарищ Перелыгина, продолжайте вопрос!
— Почему названа моя фамилия? Я не принимала участия в установке редуктора, — поднимаясь, спрашивает Виктория. — Мне не нужны подачки! — резко говорит она. — Я хочу знать, кто дал мою фамилию корреспонденту! Это безобразие! Прошу вас, товарищ Стрельников, ответить на этот вопрос. Бригадир не может ответить.
— Гм! Н-да! — Он кашляет. — Дядя Истигней то есть товарищ Мурзин, кто давал корреспонденту фамилии?
— Да никто не давал, — отмахивается старик. — Слушайте, отдыхать мы сегодня будем или нет? — Ок старательно укладывает телогрейку, выравнивает рукав к рукаву, воротник заталкивает вниз, ворчит: — Холера! Поистрепалась страсть как! — Потом кличет: — Степан! Иди приляг! Намерзся, парниша! Иди, иди! — Он оставляет Степану местечко рядом с собой на телогрейке.
Степка боком, робко пробирается к дяде Истигнею. Глаза у Степки тоскующие, плечи опали, руки висят — он мучится, переживает за Викторию; ему муторно, нехорошо, словно он сам сделал непоправимую, жестокую ошибку. Ну зачем она это делает, зачем? Неужели на видит, что рыбаки переживают за нее, прячут взгляды, пытаются показать, что не видят ее гордо вздернутой головы? Стыд за нее мучит Степку. Это — резкое, обжигающее чувство. Ему кажется, что собственный стыд, стыд за себя, бывает более легким. А сейчас он не может поднять головы, ему до боли жалко Викторию.
— Я жду ответа! — звенит голос девушки. И Степка не выдерживает. Прижав руки к груди, умоляюще просит ее:
— Не надо! Не надо, Виктория, это пустяки… Брось!
— Это ложь! — вскрикивает она.
— Виктория! — Степка бросается к ней, готовый схватить, увести от рыбаков, от стыда, но она отшатывается, отмахивается.
— Я хочу знать!
— Степан, ложись! — прикрикивает на парня дядя Истигней.
Старик делает еще одну попытку замять разговор. Он боится, что Виктория наговорит Степке бог знает что.
— Я хочу знать правду! — твердит свое Виктория.
Дядя Истигней внезапно перестает моргать. Это значит, он старается пересилить накопившийся в нем гнев, не поддается ему.
— Знать правду? — спрашивает дядя Истигней. — Хорошо! Человек должен знать правду о себе… Вы, Перелыгина, делаете глупость, если добиваетесь ответа. Большую глупость, Перелыгина…
— Товарищ Мурзин!
— Не люблю, когда меня перебивают! Коли вы не могли понять, что я не хочу этого разговора, то уж извольте выслушать! Неужели вы не понимаете, что, упомянув вашу фамилию, корреспондент ничего плохого не сделал? Мы все по-своему осваивали редуктор. — Он вдруг улыбается. — Вы не заметили, что не упомянута одна фамилия? Ульяна-то нет, а? Как же так, он ведь принимал участие? Почему же Тихий не поднимает историю? Ульян! Ульян! — обращается он к коловщику. — Ты принимал участие, а?
— Принимал… — отвечает Ульян, смущенно улыбаясь. «Так вышло, что принимал участие. Ничего не поделаешь, принимал, и все тут!» — говорит его улыбка.
— Вот видите! Скажу больше, ни Пцхлава, ни Колотовкина, ни Анисимов участия в установке тоже не принимали. Почему же они молчат? И почему не обижается Ульян Тихий, когда его просто-напросто забыли упомянуть? Если вы не знаете почему, отвечу своими словами. Мы народ дружный, компанейский, славу меж собой не делим. Вот та», уважаемая!
Рыбаки молчат, слушают дядю Истигнея, одобрительно переглядываются — так, правильно! Виталий АНИСИМОВ приосанивается, громко поддакивает, Пхцлава цокает языком: «Правильно! Правильно ты говоришь, законно!» Стрельников доволен еще больше: наверное, впервые в жизни дядя Истигней произносит на песке целую речь. Тетка Анисья поражена словами дяди Истигнея, не отрывается взглядом от старика, завистливо вздыхает, словно говорит: «Эх, как шпарит! И откуда такие слова берутся у старого черта. Ну и Истигней, холера его побери! Какой мастак на разговоры, а я и не знала! Вот уж будет что рассказывать!»
Виктория молчит. Она стоит в стороне от рыбаков, так как люди незаметно потеснились: Степка ушел к дяде Истигнею, Наталья пересела к Пцхлаве, зло вырвав из его рук иголку и нитки, стала чинить рукавицу.
Виктория замечает это, и у нее на миг появляется желание сесть, махнуть рукой, как можно скорее забыть о злополучной газете. Ей очень хочется сделать, это, но она не знает — как, у нее ведь высоко вздернута голова, руки упираются в стол, фигура стремительно наклонена вперед. Нельзя же сказать: «Я погорячилась» — и сесть. Она, кажется, трусит! «Я определенно трушу», — думает Виктория. Ей хочется сесть, потому что она побаивается дяди Истигнея, насмешливой улыбки Колотовкиной, холодного взгляда Семена Кружилина, напряженной тишины. Да, да, так и есть — она, эта Колотовкина, презрительно улыбается.
— Я не нуждаюсь в подачках! — пересилив желание сесть, гордо говорит Виктория. — А Ульян Тихий… Ульян Тихий молчит потому… — Она останавливается, так как не знает, почему не протестует Тихий. Однако фраза начата, ее нужно кончать, и она внезапно понимает, в чем тут дело. — Тихий молчит потому, что ему безразлично, как о нем думают. Да, наверное, и нельзя называть в газете фамилию человека, который сидел в тюрьме!
Она не успевает сказать последнее слово, как Степка испуганно вскакивает, снова бросается к ней, тонко, жалобно кричит:
— Виктория, что ты делаешь!
Он кричит, чтобы заглушить ее голос, делает это невольно, повинуясь чувству жалости к Виктории. Но ему не удается заглушить ее звонкие слова.
— Ой-ой-ой! — вздыхает Истигней, закусывая губу.
— Зачем так говоришь?! — Григорий Пцхлава взмахивает руками. — Неправильно говоришь! Мы, мы любим Ульяна Тихого! Зачем оскорбляешь человека?! Нехорошо!
— Ой-ой! — покачивается из стороны в сторону дядя Истигней.
Виктория бледнеет. Ей кажется, что кто-то сейчас бросится к ней, сомнет; она стискивает зубы, еще выше вздергивает голову.
— Зануда! — зло говорит тетка Анисья.
— Я не позволю оскорблять себя! — кричит Виктория. Выскочив из-за стола, поворачивается и, тонкая, стройная, гордая, быстро уходит под проливным дождем в землянку.
Побледневший Степка смотрит ей вслед и чуть не плачет.
— Ульян, друг! — кричит Пцхлава, бросаясь к Тихому. — Наплеван на ее слова! Плохие слова говорит плохой человек! Понедельник мы переезжаем новый дом, берем тебя к себе. Наша жена хочет, чтобы ты жил с нами.
— Спасибо… — чуть слышно отвечает Ульян.
— Замечательно будем жить! Ты хороший друг! Товарищ!
К ночи дождь притих, ветер поубавился, но по-прежнему сыро, промозгло, зябко. Сунув руки в карманы, ссутулившись, Степка идет по глазной карташевской улице. Минует школу, сельсовет, больницу, поднимается на пригорок. Как стрелку компаса влечет к северу, так Степку тянет к пятистенному дому, стоящему на горушке. Там палисадник, смородина, акации, две тонкие черемухи; там ярко светит окошко, а за ним двигается тень девушки.
Степка подходит к окошку, останавливается, кладет руки на городьбу. Черемухи шелестят. Ветер осторожно раскачивает ветки, их тени бегут по желтому квадрату. Тупо, глухо ударяются о землю, о листья, о Степкино пальто дождевые капельки. Стук! Стук! Стволы черемухи блестят, перезревшие ягоды малины горят красными тревожными лампочками — на них падает свет. И тишина. И в ней: стук! стук!
Капельки отсчитывают время. Кап — прошла секунда, кап — вторая, кап — третья!.. Быстро, и не заметишь как, пронесется жизнь; в сутолоке дел, стремлений, желаний и ожидания главного, важного, самого нужного.
Однажды Степка Верхоланцев выйдет вечерком из дому, сядет на скамейку, посмотрит вокруг себя понимающе и трезво; вспомнит, каким свежим был в молодости воздух, какой яркой луна, каким светлым мир. Вспомнит былое, и тоской защемит сердце — где ты, молодость? Была ли? Может быть, и не было ее, молодости? Может быть, всегда дрожали руки, всегда были серыми волосы, всегда подламывались, не держа тела, ноги; может быть, всегда было холодно спине? Не вспомнит он, что холодным и далеким было окно, что нелюб был он девушке по имени Виктория, а только свою любовь припомнит он. Была молодость. Была! Радостно станет старику, а потом грустно — где ты, молодость?
