Эптон Синклер - Джунгли
У Юргиса были свои мужские заботы. Его преследовал другой призрак. Он сам никогда не говорил о нем, не позволил бы говорить и другим, он даже себе не признавался в его существовании. Для борьбы с ним Юргису нужно было все мужество, каким он обладал, но и его порою не хватало. Юргиса начало тянуть к вину.
День за днем, неделю за неделей работал Юргис в аду, и все его тело постоянно ныло, в голове грохотал прибой, а когда он выходил на улицу, дома шатались и кружились перед ним. Но можно было отдохнуть от этого мучительного кошмара, можно было стряхнуть его, стоило только напиться! Тогда он забудет боль, освободится от ярма, у него прояснится в глазах, он станет хозяином своего мозга, своих мыслей, своей воли. Его оцепеневшая душа очнется, и он опять будет смеяться и шутить с товарищами, опять станет человеком и хозяином своей судьбы.
Юргису было нелегко выпить больше двух-трех рюмок. После первой рюмки он получал право поесть и убеждал себя, что это даже выгодно; после второй ему представлялась возможность еще раз закусить, но потом он наедался до отвала, и тогда трата денег на выпивку становилась немыслимой роскошью, попранием вековых инстинктов преследуемого голодом класса. Но однажды Юргис, махнув рукой на бережливость, пропил все деньги, какие у него были в кармане, и вернулся домой, как говорится, сильно «на взводе». Он уже и не помнил, когда в последний раз был так счастлив, но он знал, что счастье это продлится недолго, и поэтому яростно ненавидел всех, кто являлся причиной его пробуждения, ненавидел весь мир, ненавидел свою жизнь, к тому же в глубине души ему было мучительно стыдно. Потом, когда он увидел отчаяние семьи и обнаружил, сколько денег истратил, на глаза навернулись слезы, и он начал долгую борьбу с демоном пьянства.
Эта борьба была бесконечна, да у нее и не могло быть конца. Но Юргис не понимал этого: у него ведь не было свободного времени для размышлений. Просто он знал, что непрерывно борется. Он был до того несчастен и замучен, что пройти по улице стало для него пыткой. На углу, разумеется, была пивная, а может быть, и на всех четырех углах, да еще парочка пивных в середине квартала, и все они манили его, все были непохожи одна на другую, все по-разному его завлекали. Когда бы он ни пришел — до рассвета или когда стемнеет, — там его ждали свет и тепло, и запах горячей пищи, и, может быть, музыка или дружеское лицо и слово привета. У Юргиса появилась привычка выходить на улицу всегда вместе с Онной, он крепко держал ее под руку и старался идти быстрее. Мысль, что Онна узнает о его тайной страсти, была нестерпима, она сводила Юргиса с ума. Это было так нечестно: ведь Онна никогда не брала в рот спиртного, нет, она не смогла бы понять! Порою, в минуты отчаяния, он ловил себя на желании, чтобы Онна сама научилась пить. Тогда ему не было бы так стыдно перед ней. Они пили бы вместе и спасались бы — пусть хоть ненадолго — от ужаса жизни, а там будь что будет.
И вот настало время, когда почти все духовные силы Юргиса сосредоточились на одном — на борьбе с желанием выпить. На него находили приступы озлобления, он начинал ненавидеть Онну и всю семью, потому что они мешали ему. Он дурак, что женился, что связал себя и сделался рабом. Только из-за семьи он вынужден оставаться на бойнях: будь он одинок, он мог бы уйти, как ушел Ионас, и послать к дьяволу всех мясных королей. На удобрительной мельнице работало мало холостяков, да и те помышляли только о том, как бы заработать денег на дорогу. А пока у них было о чем вспомнить, например, о последней выпивке, и было о чем помечтать, например, о том, как они снова напьются. От Юргиса же ждут, что он принесет домой все деньги, все до последнего цента; он не может даже в обеденный перерыв пойти с товарищами, ему положено съедать свой обед на груде удобрения.
Разумеется, не всегда он бывал в таком настроении — он все еще любил семью. Но он переживал тяжелое время. Бедный маленький Антанас, перед чьей улыбкой никогда не мог устоять Юргис, как раз теперь перестал улыбаться — он превратился в сплошную массу огненно-красной сыпи. Малыш переболел всеми болезнями, какими только болеют дети. На первом году жизни он перенес скарлатину, свинку и коклюш, а теперь заболел корью. Кроме Котрины, за ним некому было ухаживать. Его не лечили доктора, потому что он был ребенком бедняков, а дети не умирают от кори, — а если умирают, то не часто. Изредка Котрина находила время, чтобы пожалеть его и понянчить, но обычно он лежал один, забаррикадированный в кровати. По полу гуляли сквозняки, и он мог простудиться и умереть. На ночь его связывали, чтобы он не раскрылся, пока взрослые спят мертвым сном усталости. Он лежал, часами корчась от крика, а потом, устав, начинал ныть и стонать. Он весь горел, глаза у него гноились. Днем он был похож на жуткого чертенка — одни только прыщи да испарина, — жалкий комок боли и страдания.
Но на самом деле все это было совсем не так страшно, потому что маленький Антанас, даже больной, был счастливее всех остальных членов семьи. Он прекрасно переносил свои болезни и, казалось, болел только для того, чтобы показать, какое он чудо здоровья. Антанас был сыном юности и счастья своих родителей, он рос не по дням, а по часам, и весь мир был для него игрушкой. Обычно он целыми днями ковылял по кухне с голодными, просящими глазами — Антанасу не хватало той еды, которую ему могла уделить семья, и он непрестанно просил еще. Хотя ему было немногим больше года, справиться с ним мог только отец.
Казалось, Антанас отобрал у матери все ее здоровье, ничего не оставив тем, кто мог прийти после него. Онна снова была беременна, и об этом страшно было думать. Даже Юргис, отчаявшийся и отупевший, все-таки понимал, что впереди его ждут новые страдания, и содрогался при мысли о них.
Онна таяла на глазах. У нее появился кашель, похожий на тот, который убил деда Антанаса. Она начала кашлять еще с того рокового утра, когда скаредность трамвайной компании выбросила ее из вагона под дождь, но теперь этот кашель становился угрожающим, он даже будил ее по ночам. Хуже всего была ее болезненная нервозность. Ее мучили невыносимые головные боли, она беспричинно плакала, а порою, вернувшись с работы, падала со стоном на кровать и разражалась судорожными рыданиями. Несколько раз у нее бывали истерики, и тогда Юргис терял голову от страха. Напрасно Эльжбета объясняла ему, что тут ничем нельзя помочь, что такие вещи случаются с беременными, — Юргис не верил, он просил, молил объяснить ему, что случилось. Раньше с ней этого никогда не бывало, настаивал он, это что-то чудовищное и немыслимое. Жизнь, которую она ведет, проклятая работа, которую она должна выполнять, понемногу убивают ее. Она не создана для такой жизни, никакая женщина для нее не создана. Нельзя допустить, чтобы женщины выполняли такую работу. Если мир не может иными путями дать им пропитание, пусть бы он сразу убил их, вот и все. Женщины не должны выходить замуж, не должны рожать детей; рабочий не должен жениться; если бы он, Юргис, знал раньше, что такое женщина, он скорее выколол бы себе глаза, чем женился. Так он продолжал говорить, пока сам не впадал в истерику, а видеть большого мужчину в таком состоянии невыносимо, и Онна брала себя в руки, бросалась ему на шею, умоляя прекратить, замолчать, обещая, что выздоровеет и что все будет хорошо. И она лежала у него на плече, выплакивая свое горе, а он смотрел на нее, беспомощный, как раненое животное, мишень для невидимых врагов.
Глава XV
Эти странности начались летом. Всякий раз Онна испуганно клялась, что больше это не повторится, и клялась напрасно. Каждый новый припадок все сильнее пугал Юргиса, он переставал доверять утешениям Эльжбеты и начинал думать, что за этим кроется какая-то тайна, которую от него хотят скрыть. Несколько раз он ловил взгляд бьющейся в рыданиях Онны, похожий на взгляд затравленного животного; безудержно плача, она порою произносила какие-то отрывистые слова, в которых сквозили и отчаянье и мука. И лишь потому, что Юргис сам был так измучен и угнетен, он не пытался выяснить, что все это означает. Он задумывался над поведением Онны, только когда бывал вынужден, — он тянул лямку, как замученная кляча, не размышляя ни о прошлом, ни о будущем.
Снова надвигалась зима, еще более грозная и жестокая, чем в прошлые годы. Стоял октябрь, и началась предпраздничная горячка. Чтобы на рождественские праздники хватило мяса, машина боен должна была работать до поздней ночи, и Мария, Эльжбета и Онна — винтики этой машины — работали по пятнадцати — шестнадцати часов в сутки. Выбора не было: если они хотели сохранить место, они должны были работать столько, сколько требовалось; кроме того, это добавляло кое-какие крохи к их заработкам, и, надрываясь, они несли свою непосильную ношу. Они ежедневно начинали работу в семь утра, в полдень съедали обед, а затем уже ничего не ели до конца работы, до десяти — одиннадцати часов. Юргис предложил ждать их, чтобы помогать им добираться домой; но они и слышать об этом не хотели: на удобрительной фабрике сверхурочной работы не было, и ждать Юргис мог только в пивной. Каждая из них выходила в темноту и плелась к углу, где они обычно встречались, а если оказывалось, что остальные две уже ушли, то садилась в трамвай и всю дорогу мучительно боролась со сном. Когда они приходили домой, то от усталости уже не могли ни есть, ни раздеться и пластом валились на постель в одежде и башмаках. Если они не выдержат, они обречены на гибель, если справятся — у них зимой будет достаточно угля.
