Малькольм Лаури - У подножия вулкана
— Que t...[105] — начал консул.
— Рог favor[106], — хрипло прервал его доктор, приложив холеный, но дрожащий палец к губам и тревожно озираясь.
Консул кивнул.
— Ну разумеется. Вы очень бодро выглядите и, конечно же, не были ночью на балу, — громко и непререкаемо сказал он, тоже озираясь, но мистера Куинси, который, во всяком случае, не мог иметь теперь столько бодрости, нигде не было видно.
Вероятно, в эту минуту он закручивал главный кран, питавший шланги; и как нелепо было заподозрить «злой умысел», в то время как доктор зашел запросто, на минутку, случайно увидев с улицы, что Куинси работает в саду. Консул понизил голос. — Кстати, пользуясь случаем, я хотел бы спросить, что вы рекомендуете при похмелье после небольшого кошачьего концерта?
Доктор снова опасливо оглядел сад и засмеялся беззвучно, хотя все его тело тряслось от хохота, белые зубы ослепительно сверкали под солнцем, и казалось, смеется даже его безупречный синий костюм.
— Сеньор...— начал он, кусая губы от смеха, как ребенок. —
Сеньор Фермин, рог favor, простите меня, но я обязан совершать здесь деяния, как...— Он еще раз огляделся и перевел дух —
...как будто апостол. Вы хотели говорить, сеньор, — продолжал
Он, несколько успокоясь, — что на это утро вы ощущаете себя будто бы кот в мешке?
— Не совсем, — сказал консул все тем же тихим голосом и в свою очередь подозрительно взглянул в противоположную сторону, на агавы, которые упорно взбирались по склону ущелья, словно батальон, идущий на штурм под пулеметным огнем. — Пожалуй, это преувеличение. Проще говоря, чем могли бы вы помочь страдающему хронической, сознательно спровоцированной, всепоглощающей, неизлечимой белой горячкой?
Доктор Вихиль вздрогнул. Углы его рта тронула едва заметная озорная улыбка, и он нетвердой рукой попытался скатать газету в аккуратную трубку.
— Вы хотел говорить не как кот... — сказал он и быстро изобразил пятерней в воздухе причудливую волнистую линию, — а более вероятно...
Консул кивнул радуясь. Потому что камень свалился с его души. Он успел пробежать глазами газетные заголовки и удостоверился, что все они возвещают лишь о болезни римского папы и о битве на Эбро.
— ... progresion. — Доктор снова изобразил в воздухе ту же линию, но теперь медленно, зажмурясь, пальцы его были растопырены и скрючены, словно когти, голова несуразно покачивалась. —...a ratos! — отчеканил он. — Si, — сказал он, поджимая губы и хлопая себя по лбу с притворным отчаянием. — Si, — повторил он. — Уж-жасность... Лучшее средство, кажется, есть увеличение дозы спиртного. — Он улыбнулся.
— Ваш доктор полагает, что в такой форме, как у меня, белая горячка, вероятно, не будет иметь роковых последствий, — возвестил консул с торжеством, обретя наконец обычное самообладание, мистеру Куинси, который только что вновь объявился поблизости.
И через мгновение, успев, однако, обменяться с доктором едва заметными знаками, условными секретными сигналами, выразившимися в том, что консул бросил взгляд в сторону своего дома и легким взмахом приблизил ладонь ко рту, а Вихиль сделал неуловимый, но выразительный жест, как бы разводя руками, и смысл всего этого (на тайном языке, понятном лишь избранникам, лишь высшим служителям Великого Братства Алкоголиков) был таков: «Когда кончишь дела, пойдем выпьем». — «Нельзя, я надрызгаюсь, а впрочем, плевать, пойдем», — он уже снова вернулся к бутылке и пил текилу. А еще через мгновение он, безмятежный и полный сил, шествовал в сиянии солнца к своему жилищу. Его сопровождал кот мистера Куинси, норовя поймать на лету мотылька, а консул плыл над землей в океане янтарного света. Когда он обогнул дом, ему казалось уже, что вот сейчас он решительно одолеет все преграды на своем пути, и грядущий день простирался пред ним, словно безбрежная, зыбкая, несказанно прекрасная пустыня, где ему суждено сгинуть, и все-таки это будет отрадно: ему суждено сгинуть, но не окончательно, не безнадежно, потому что там для него уготованы спасительные источники и животворные оазисы с родниками, в которых не иссякает текила, и догадливые стражи, стерегущие юдоль вечной скорби, не понимая ни единого его слова, манием руки укажут ему, обновленному, путь в ту восхитительную пустыню, в Париан, где смертный не ведает жажды и где уже призывно брезжат манящие миражи, и он отправится туда мимо скелетов, будто сплетенных из заиндевелой проволоки, мимо сонных, бесприютных львов, навстречу своей неминуемой, ужасной судьбе, но все это, без сомнения, будет отрадно, и ужасная судьба в конце концов может даже обернуться нечаянным торжеством. И консул отнюдь не пал духом. Ничуть не бывало. Едва ли будущее когда-нибудь представлялось ему в столь радужном свете. Впервые взору его открылась удивительная жизнь, повсеместно кипевшая в саду: вон ящерка юркнула вверх по стволу дерева, а вон еще ящерка другой породы юркнула вниз по стволу другого дерева, вон колибри в зеленом, как бутылочное стекло, оперении пристально озирает цветок, а вон еще колибри другой породы с вожделением озирает другой цветок; крупные бабочки с четким замысловатым узором крыльев, напоминающим вышитые блузки, вывешенные для продажи на рынке, привольно летают вокруг с изяществом воздушных гимнастов (Ивонна рассказывала, что вчера они вот так же летели по ветру ей навстречу в Акапулькской гавани, целый ураган многоцветных бумажек, словно клочки изорванных любовных писем, пронесся над палубой, мимо иллюминаторов); муравьи снуют взад-вперед по дорожке, тащат лепестки и целые красненькие цветочки; а сверху, снизу, с высоты небес и, кажется, откуда-то из-под земли, несется беспрерывно свист, урчание, шорохи и даже протяжный рев. А где теперь его знакомая змейка? Наверное, всползла по стволу на грушу и затаилась там. Подстерегает тебя, хочет обвить своими кольцами, задушить: продажные объятия. На ветках груш подвешены склянки, до краев залитые клейким желтоватым снадобьем для истребления насекомых, и раз в месяц питомцы местного сельскохозяйственного училища, словно священнодействуя, прилежно их пополняют. (Что за веселый народ эти мексиканцы! Воспитанники училища пользовались случаем, как, впрочем, всегда и везде, чтобы пуститься в пляс, они приводили своих подружек и, выделывая коленца, перебегали от дерева к дереву, срывали склянки, подвешивали новые, словно это был комический балетный спектакль, а потом часами лежали в тени, не обращая на консула ни малейшего внимания.) Теперь консул как зачарованный не сводил глаз с кота мистера Куинси. Этот зверь изловил наконец мотылька, но не сожрал, а бережно, с осторожностью держал в зубах, и красивые, яркие крылышки трепыхались, потому что мотылек как бы продолжал свой полет непрерывно, безостановочно, у самых кошачьих усов. Консул нагнулся, желая спасти мотылька. Но кот прыжком выскользнул из-под самых рук. Он нагнулся еще, и опять тщетно. Консул все нагибался, кот все выскальзывал, а мотылек все трепыхался в отчаянном полете меж острых клыков, и, повторяя эти нелепые движения, они приблизились к веранде. Тут кот наконец занес смертоносную лапу, готовясь прикончить жертву, разжал клыки, и мотылек, который беспрестанно трепыхал крыльями, вмиг, каким-то чудом, выскользнул, словно человечья душа, из зубов смерти, взвился, ввысь, ввысь, ввысь, воспарил над деревьями, и в этот самый миг консул увидел: они здесь. Оба они стояли на веранде; у Ивонны в руках была пышная охапка бугенвилеи, которую она собиралась поставить в синюю глиняную вазу.
—... а вдруг он будет упорствовать. Вдруг просто-напросто откажется уехать... осторожней, Хью, тут колючки, и потом надо хорошенько осмотреть каждую веточку, нет ли на ней пауков.
— Эй, Сухикеталь! — весело крикнул консул, взмахнув рукой, а кот повернул к нему голову с холодным пренебрежением в глазах, говорившим красноречивее всяких слов: «Да на что он мне сдался, этот мотылек, я отпустил бы его сам, по доброй воле», — и с позором удрал в кусты. — Эй, Хью, змей-искуситель!
...Но зачем же он торчит в ванной? Заснул он, что ли? Или умер? Или напился до потери сознания? И давно ли он попал сюда, только что или полчаса назад?
День на дворе или ночь? И где все прочие? Но голоса прочих уже были слышны с веранды. Прочие? Что за вздор, там сейчас только Хью с Ивонной, ведь доктор давно ушел.
И все же поначалу ему казалось несомненным, что дом наводнен людьми; между тем утро еще не минуло или минуло только что, его часы показывали всего четверть первого. А когда он разговаривал с мистером Куинси, было одиннадцать.
— О-ох... О-ох...
Консул испустил жалобный стон.
Теперь он вспомнил, что его ждут, нужно собраться и ехать в Томалин. Но как удалось ему притвориться трезвым, убедить их, что он может ехать в Томалин? И почему именно в Томалин? Мысли, словно какие-то издыхающие насекомые, пресмыкались у него в голове, и сам он тоже обретался у себя в голове, и у себя в голове снова уверенным шагом шел через всю веранду, как час назад, когда у него на глазах кот упустил мотылька.
