Любен Каравелов - Болгары старого времени
— Кто там? — раздался голос из темноты.
Стало слышно, как зацокали солдатские сапоги.
Македонский притих. Он лег навзничь и, не отводя глаз от края ложбинки, держал наготове револьвер.
Шаги приближались. Место, где укрылся Македонский, было всего лишь небольшим углублением, обросшим тощими кустиками, с которыми под покровом ночи он сливался настолько, что заметить его было трудно. Грозное зимнее небо нависло над ним, молчаливое и зловещее.
Он притаился, держа револьвер наготове.
Шаги затихали… Как видно, солдат пошел обратно, убедившись в том, что ошибся и шум ему только почудился. А может быть, и это вполне вероятно, его обуял внезапный страх.
Но Македонский еще долго, не двигаясь с места, напряженно прислушивался и, сдерживая дыхание, вглядывался в темноту.
Вскоре наступила полная тишина. Тогда он осторожно пошевельнулся и, выпрямив свое окоченевшее тело, почувствовал, как застыла от холода его спина и одеревенели ноги.
— Вот попался… совсем замерз! — прошептал он и, опершись на руки, тихонько привстал. Вытянув шею, он огляделся.
Вокруг все было безлюдно и пустынно.
Он перебрался ползком на другую сторону ложбинки, миновал полянку и бросился бежать по краю холма.
Спустя несколько минут он очутился в одной из низинок. Остановился передохнуть — ноги у него уже отогрелись. Внимательно осмотрелся и разобрался в местности. Потом снова двинулся вперед и, поднявшись на ближайший холм, увидел далеко на западе неясные огни спящего Рущука.
Он свернул на юго-запад, с тем чтобы, минуя караулы, подойти окольным путем к городу.
Последние фонари, догорая, мерцали в Рущуке, когда Македонский приблизился к нему со стороны вокзала. Впереди простиралась светлая лента шоссе, ведущего в город.
Наступил самый опасный момент. Вероятно, по улицам еще ходили ночные патрули, и на них легко было наткнуться. К дому бабушки Тонки можно было подойти с трех сторон. Македонский пораздумал и решительно направился к Дунаю.
Пригибаясь и крадучись, он торопливо двигался, словно одинокий волк, который бродит ночью по окраине города. Но вот перед ним забелел Дунай, покрытый тонкой снежной пеленой. Македонский спустился с обрыва и зашагал вдоль реки. Вскоре он свернул на крутую тропинку, едва приметную на откосе высокого берега, над которым виднелись разбросанные бедняцкие лачуги Гердапа. Сверху его заметил какой-то пес и залаял. Ему откликнулись все окрестные собаки. Легко взобравшись на кручу, Македонский вошел во двор, быстро пересек его и осторожно стукнул в дверцу, Послышались шаги.
— Кто здесь? — спросил женский голос.
— Твой сын, — ответил Македонский и, наклонившись к замочной скважине, добавил — Македонский.
Дверь скрипнула, и показалась бабушка Тонка.
— Дьякон{68} здесь? — спросил он.
— Откуда пришел? — не отвечая, спросила его бабушка Тонка.
— Из Браилы.
— Он ждет тебя, — сказала она и впустила гостя.
Чиркнула спичка, свеча осветила горницу, и оттуда на Македонского пахнуло приятным теплом.
В горнице было пусто.
Бабушка на минуту вышла и вернулась.
— Пойдем, сынок, он внизу, — сказала она и, захватив лампу, повела Македонского.
Они остановились перед квадратным отверстием, вырезанным в полу чулана. Чтобы скрыть люк, доска, служившая крышкой, была для виду усеяна шляпками обкусанных гвоздей, а для устойчивости укреплена искусно скрытыми железными петлями.
Македонский спустился вслед за бабушкой по узкой лестничке в подвал. Отворив дверь, они вошли в просторную, хорошо освещенную и застланную половиками комнату.
За столом, заваленным книгами, газетами, сургучом и разными письменными принадлежностями, накинув на плечи полушубок, сидел Левский и что-то писал.
Этот подвал служил и канцелярией и рабочим кабинетом для всех революционеров, которые тайно останавливались в доме бабушки Тонки.
Македонский сел на нары, покрытые красным ковриком.
— Тебя никто не заметил? — прежде всего спросил Левский.
— Никто.
— Что скажешь?
Македонский полез за пазуху и вынул письмо. Подвинув к себе свечу, Апостол начал внимательно читать.
Тем временем гостеприимная бабушка сняла с полки кастрюлю, разгребла огонь в очаге и поставила согреть еду для посланца браилских хэшей.
XIЕдинственная сохранившаяся фотография Васила Левского не дает, к сожалению, ни малейшего представления о нем как о человеке, наделенном столь сильной волей и характером. Она не передает и выразительности его лица, озаренного величием той идеи, которая его вдохновляла и воспламеняла.
Левский был человек среднего роста, худой и стройный; глаза у него были иссиня-серые, усы рыжеватые, волосы русые, лицо круглое, бледное, измученное беспокойной мыслью и постоянным бдением, но вместе с тем всегда непринужденно оживленное и жизнерадостное. Странно, что этот молодой человек, смело призывавший к борьбе за свободу, повседневно рисковавший своей жизнью, вынужденный скрываться и переносить всякие лишения, был веселого нрава. Так же как и воевода Тотю, он любил распевать песни; нередко по буковым лесам Стара-планины разносился его звонкий голос[3]. Приезжая в Бухарест, он, помимо сведений о новых комитетах, привозил Каравелову{69} пестрые изогнутые турецкие чубуки. В постоянной борьбе с равнодушием и недоверием окружающих ему было необходимо поддерживать в себе веселость и жизнерадостность.
Но он умел преображаться, когда это требовалось. Веселость исчезала с его лица, взгляд становился строгим, слова звучали властно, как приказ. Его простые, бесхитростные речи волновали, будоражили и убеждали людей. Где бы он ни появлялся (а появлялся он всюду), он выдвигал новые вопросы, будил в людях новые стремления и чаяния. Известность его быстро росла: она проникала в бедные хижины, растекалась по городам, наполняла горы славою его имени.
Его слово пробуждало человеческие сердца, его имя поднимало народ. Однажды ночью он произнес в Пазарджике речь, и этого было достаточно, чтобы собрать миллион грошей добровольных пожертвований. Часто он бывал резок, но ни перед кем не заискивал: исполнение долга было для него выше всех законов. Недостаток знаний искупался у него передовыми взглядами. Однажды, огорченный дикостью и суеверием каких-то крестьян, он с возмущением сказал им:
— Вы станете настоящими людьми только тогда, когда начнете есть мясо по средам и пятницам.
Как-то раз, когда он лихорадочно работал по организации комитетов в окрестностях Софии, крестьяне спросили его:
— Бай Васил! Кого же мы поставим царем, когда освободим Болгарию?
— Если мы боремся с турками только ради царя — значит, мы глупцы. Султан у нас есть и сейчас. Не царь нам нужен, а свобода и равенство всех людей, — хмуро ответил Левский.
— А сам ты-какое место займешь?.. Небось самое первое?
— Никакого не займу. Я пойду тогда к другим порабощенным народам и буду делать то же, что делаю сейчас здесь.
И говорил он вполне искренно.
В своей смелости Левский был способен на самые дерзкие поступки. Ежеминутные опасности, которым он подвергался в течение нескольких лет, стали его стихией, где он отлично себя чувствовал и черпал уверенность в себе, как генерал, привыкший к свисту пуль. Как-то в Сопоте, в комнате местного учителя, собрались члены тайного комитета. И вдруг неожиданно там появился известный турецкий шпион и уселся вместе с ними. Все замолкли, а незваный гость как ни в чем не бывало продолжал сидеть. Взбешенный Левский вскочил, дал ему пощечину и крикнул;
— Пошел вон, подлец!
— Что? Какое ты имеешь право бить меня? — спросил ошеломленный негодяй.
— Убирайся вон! Ступай и выдай нас туркам. Я — Левский!
Все оцепенели.
— Не бойтесь, — сказал спокойно Левский, успевший выпроводить за дверь непрошеного гостя. — Я уверен, что этот подхалим не посмеет ничего сделать.
Собрание продолжалось.
И в самом деле, никто больше не побеспокоил их.
Жители вспоминают о неслыханной смелости Левского. Однажды в карманах его пиджака, случайно попавшего в руки полиции, были обнаружены революционные прокламации, сургучная печать, фальшивые документы и яд. Турецкие власти разыскивали Левского повсюду, вооруженные жандармы метались по улицам, а он, переодевшись крестьянином, завязав лисьим мехом левый глаз, простодушно посматривал на полицейских и спрашивал: «Где живет лекарь?»
В Левском сочетались в равной мере горячность Каблешкова, твердость характера Бенковского и внутренняя сила Караджи{70}. Но ему было присуще и то, чего не хватало им: непреодолимое упорство и выдержка. Первые блеснули как метеоры на нашем синем небе, взволновали сердца людей и угасли. Можно сказать, что эти люди пришли только ради того, чтобы вписать свои великие имена в историю и уйти. Деятельность Левского была более продолжительной и более плодотворной. Судьбе было угодно, чтобы простой турецкий писец, полуграмотный дьякон показал миру, что может сделать безграничная преданность великой идее — идее, которую олицетворял в нашем представлении его могучий образ. Что бы ни говорили скептики, Левский был выразителем той силы, которая родилась в вековых страданиях народа, прошедшего через невообразимые унижения. Семь лет он ходил по Болгарии, побывал в сотнях сел и городов, создавал в них комитеты, учил, ободрял народ, держал в страхе богачей и возмущал турок. Все это он делал с неизменной настойчивостью и непостижимым упорством; турецкие власти уставали, преследуя его, а он не уставал становиться им поперек дороги: преодолевал все препятствия, убеждал маловерных, будил равнодушных. Он оказался бессильным только против предательства. Некий поп Крыстю, из Ловеча, подло его предал. Попав в руки своих мучителей, раненный двумя пулями, он, как говорят, принял яд, чтобы не изменить своей клятве, а когда яд не подействовал, стал биться головой о стену в Софийской тюрьме, но убить себя не мог, и его, полумертвого, турки повесили.
