Том 3. Мартышка. Галигай. Агнец. Подросток былых времен - Франсуа Шарль Мориак
Вечером Галигай уже стояла на пороге кухни, где г-жа Плассак жарила лук.
— Уже!
Агата держала в руке сумку из черной гладкой кожи. Левая щека была измазана углем. Из-под мальчишеского берета торчали пряди волос. Она спросила: «Он наверху?» Да, конечно, он был там. Галигай облегченно вздохнула: ей было под силу все, она знала, что сможет заделать любую пробоину, закупорить любую течь. А тем временем мамаша Плассак по своему обыкновению что-то говорила, говорила, топя суть дела в словах. Так вот оно что! Он уезжает только завтра вечером. И у Агаты довольно времени, чтобы удержать его. Но если вдуматься, то о чем, собственно, беспокоиться?
— Он ведь только съездит и вернется.
— Он так вам сказал?
— Вроде бы да, и в то же время вроде бы нет. Как вы думаете, он женится, не повидав своего директора? Ему нужно попросить отпуск, взять документы… Мало ли что еще…
— Это он назвал вам все эти причины?
— Назвал, а о чем-то я и сама догадалась. Странная вы, госпожа Агата!
— Во всяком случае, я хочу знать, и я узнаю…
— Вы хотите! Хотите! Вы всегда считаете, госпожа Агата, что достаточно только захотеть.
Она принялась подметать кухню и говорила, не поднимая головы:
— Хотеть — это еще не все, нужно еще и суметь.
Галигай как-то слишком уж ласково спросила, что она хочет этим сказать…
— Да ничего, госпожа Агата. Не делайте такое лицо, ничего ведь еще не сломано, не разбито. Но я хорошо знаю своего Николя; разве не я его родила? Нет никого добрее его, но и нет более упрямого человека.
Галигай раздраженно ответила:
— Ну каков Николя, вы можете мне не рассказывать. Он сейчас один?
— Да, укладывает чемоданы. Решил заранее собраться. И я должна сказать, он забирает все, как будто и не думает возвращаться, — коварно добавила она.
Г-жа Агата была уже на лестнице. Мамаша Плассак перестала подметать и повернулась лицом к двери. Она тихо проворчала:
— Силой, милая моя, пить осла не заставишь, если он не хочет.
Она внимательно прислушалась к звукам наверху, в комнате Николя: вот подвинули стул, вот протащили по полу чемодан. Между фразами, которыми обменивались собеседники, возникали паузы. Г-жа Плассак слушала, склонив голову набок, похожая на наседку.
XVII
— Я вернулась, чтобы организовать поминки, — сказала Галигай. — Будет много народу, со всей округи люди приедут. А вы не говорили мне, что едете в Париж.
Стоя перед открытым чемоданом, Николя испытывал стыд за свой страх и за то, что его, как ребенка, застали за неблаговидным поступком.
— У меня в Париже дело.
— Когда собираетесь вернуться?
Наверное, таким же тоном она задавала вопросы и Мари. Она была из тех учительниц, которые позволяют себе быть ироничными. Он ответил, опустив голову:
— Через неделю.
Галигай обвиняющим перстом показала на разложенные на кровати книги, белье, одежду.
— Я пока что свободен, как мне кажется, — произнес он.
— Ну, — продолжала она сухо, — признавайтесь!
Николя перевел дыхание: он снова в ловушке, но дверца слегка приоткрылась. Он поднял голову:
— А если и так! Да, я уезжаю.
— Что произошло в мое отсутствие? Что-то ведь произошло! Что?
Она слишком сильно приблизила к нему лицо, пристально глядя на него своими немного выпученными глазами. У нее не было ресниц. Он отвернулся.
— Вы только что с поезда, — сказал он. — Не хотите ли немного освежиться?
Озадаченная, она подошла к зеркалу, пожала плечами:
— О чем речь!
— Да, разумеется, речь идет о другом: эта дарственная от Дюберне… Вы знаете, что говорят в Дорте?
Она спокойно улыбнулась. Он запротестовал:
— О! Я не поверил в это ни на секунду, можете не сомневаться! Вы и Арман Дюберне… — он пожал плечами, — нет, это уж слишком, вы бы на такое не пошли! Я не настолько глуп.
— А! Значит, вот в чем дело!
Балда! Он собственными руками разрушал свою защиту. Напрасно он цеплялся за соломинку:
— Но люди ведь говорят. И как бы я выглядел? Это вопрос чести…
Каким жалким он выглядел в этот момент. Она почувствовала себя увереннее. И все повторяла, радостно и тихо:
— Значит, вот в чем дело! Какой же вы глупенький, мой дорогой!
Она сделала неловкий жест, пытаясь его поцеловать. Он уклонился. Тогда снисходительно, почти шаловливо, она шлепнула его кончиками пальцев по лицу.
— Вы пасуете перед первым же препятствием, мой бедный малыш! К счастью, у меня хватит силы воли на двоих. Значит, вы полагаете, я не в состоянии пожертвовать ради вас Бельмонтом? Но я вас прощаю и не сержусь.
Ничто не могло заставить ее выпустить свою добычу. Он понял, что пропал. Она сморщила нос, оголив клыки; еще никогда она не держала улыбку на лице так долго. Жестом великодушия она протянула ему руки, которые он не подхватил, и они так и повисли в воздухе в напрасном ожидании объятия, немного отстраненные от тела, как у гипсовых статуй Пресвятой Девы.
— Конечно! Вы не поверили. Но вы отступили перед людской молвой… Нет! Нет! Позвольте мне договорить. Я хочу немедленно заверить вас: ничто не имеет для меня значения, для меня не существует на свете никого, кроме вас. Я откажусь от всех щедрот семьи Дюберне, и больше не будем об этом говорить. Вот, все устранено, с этим покончено. Я разрушила это препятствие.
Верила ли она и в самом деле, что разрушила его? Разумеется! Она