Сага о Форсайтах - Джон Голсуорси
– Лондонский закат!
Подали египетские сигареты в серебряном ящичке. Взяв одну, Сомс спросил:
– Когда начало спектакля?
Никто не ответил; подали турецкий кофе в эмалевых чашечках.
Ирэн сказала, спокойно улыбаясь:
– Если бы…
– Если бы что? – спросила Джун.
– Если бы всегда была весна!
Подали коньяк; коньяк был старый, почти бесцветный. Сомс сказал:
– Босини, наливайте себе.
Босини выпил рюмку коньяку; все поднялись из-за стола.
– Позвать кеб? – спросил Сомс.
Джун ответила:
– Нет. Принесите мне пальто, Билсон.
Пальто принесли.
Ирэн подошла к окну и тихо сказала:
– Какой чудесный вечер! Вон уж и звезды.
Сомс прибавил:
– Ну, желаю вам хорошо провести время.
Джун ответила с порога:
– Благодарю. Пойдемте, Фил.
Босини отозвался:
– Иду.
Сомс улыбнулся язвительной улыбкой и сказал:
– Всего хорошего!
Стоя в дверях, Ирэн провожала их взглядом.
Босини крикнул:
– Спокойной ночи!
– Спокойной ночи! – мягко ответила Ирэн.
Джун потащила жениха на империал омнибуса, сказав, что ей хочется подышать воздухом, и всю дорогу просидела молча, подставив лицо ветру.
Кучер оглянулся на них разок-другой, собираясь пуститься в разговор, но передумал. Не очень-то веселая парочка! Весна хозяйничала и у него в крови. Ему не терпелось поболтать, он причмокивал губами, размахивал кнутом, подгоняя лошадей, и даже они, бедняжки, учуяли весну и целых полчаса весело цокали копытами по мостовой.
Весь город ожил в этот вечер; ветви в уборе молодой листвы, тянувшиеся к небу, ждали, что ветерок принесет им какой-то дар. Недавно зажженные фонари мало-помалу разгоняли сумрак, и человеческие лица казались бледными под их светом, а наверху большие белые облака быстро и легко летели по пурпурному небу.
Мужчины во фраках шли, распахнув пальто, бойко взбегали по ступенькам клубов; рабочий люд бродил по улицам; и женщины – те женщины, которые гуляют одиночками в этот час, одиночками движутся против течения, – медленной, выжидающей походкой проходили по тротуару, мечтая о хорошем вине, хорошем ужине да изредка, урывками, о поцелуях, не оплаченных деньгами.
Эти люди, бесконечной вереницей проходившие в свете уличных фонарей, под небом, затянутым бегущими облаками, все как один несли с собой будоражащую радость, которую вселило в них пробуждение весны. Все до одного, как те мужчины в пальто нараспашку, они сбросили с себя броню касты, верований, привычек и лихо заломленной шляпой, походкой, смехом и даже молчанием раскрывали то, что единило их всех под этим пылающим страстью небом.
Босини и Джун молча вошли в театр и поднялись на свои места в ложе верхнего яруса. Пьеса уже началась, и полутемный зал с правильными рядами людей, смотрящих в одном направлении, напоминал огромный сад, полный цветов, которые повернули головки к солнцу.
Джун еще ни разу в жизни не была в верхнем ярусе. С тех пор как ей исполнилось пятнадцать лет, она всегда ходила с дедушкой в партер, и не просто в партер, а на самые лучшие места – в середину третьего ряда кресел, – которые старый Джолион задолго до спектакля заказывал у Грогэна и Бойнза по дороге домой из Сити; билеты клались во внутренний карман пальто, туда, где лежал портсигар и неизменная пара кожаных перчаток, а потом передавались Джун, с тем чтобы она держала их у себя до дня спектакля. И в этих креслах они терпеливо высиживали любую пьесу – высокий прямой старик с величаво-спокойной седой головой и миниатюрная девушка, подвижная, возбужденная, с золотисто-рыжей головкой, – а на обратном пути Джолион неизменно говорил об актере, исполнявшем главную роль:
– Э-э, какое убожество! Ты бы посмотрела Бобсона!
Джун предвкушала много радости от этого вечера: они пошли в театр, никому не сказавшись, без провожатых; на Стэнхоуп-Гейт и не подозревали об этом – там считалось, что Джун уехала к Сомсу. Джун надеялась получить вознаграждение за эту маленькую хитрость, на которую она пошла ради жениха: она надеялась, что сегодняшний вечер разгонит плотное холодное облако и их отношения – такие странные, такие мучительные за последнее время – станут снова простыми и радостными, как это было до зимы. Она пришла сюда с твердым намерением добиться определенности и теперь смотрела на сцену, сдвинув брови, ничего не видя перед собой, крепко стиснув руки. Ревнивые подозрения терзали и терзали ее сердце.
Может быть, Босини и догадывался о том, что происходит с ней, но виду он не показывал.
Опустился занавес. Первый акт кончился.
– Здесь страшно жарко! – сказала девушка. – Мне хочется на воздух.
Она была очень бледна, и она прекрасно знала – нервы ее были напряжены и ничто не могло ускользнуть от ее внимания, – что Босини и неловко и мучительно с ней.
В глубине театра был балкон, выходивший на улицу; Джун завладела им и, облокотившись на балюстраду, молча ждала, когда Босини заговорит.
Наконец она не выдержала:
– Я хотела поговорить с вами, Фил.
Настороженная нотка в его голосе заставила ее вспыхнуть, слова сами слетели с губ:
– Вы не позволяете мне быть ласковой с вами; вот уже сколько времени я…
Босини пристально смотрел на улицу. Он молчал. Джун горячо продолжала:
– Вы же знаете, ради вас я готова на все – я хочу быть всем для вас…
С улицы донесся шум, и, смешавшись с ним, пронзительный звонок возвестил о конце антракта. Джун не шевельнулась. В ее душе происходила отчаянная борьба. Поставить все на карту? Бросить вызов тому влиянию, той притягательной силе, которые отнимают у нее Босини? Не в ее характере было отступать, и она сказала:
– Фил, возьмите меня в Робин-Хилл в воскресенье!
Улыбаясь робкой улыбкой, то и дело сбегавшей с ее губ, прилагая все старания – какие старания! – к тому, чтобы он не заметил пытливости ее взгляда, Джун впилась глазами в его лицо, увидела, как оно дрогнуло в нерешительности, увидела беспокойную складку, залегшую между бровями, румянец, заливший его щеки. Он ответил:
– Только не в это воскресенье, дорогая, как-нибудь в другой раз.
– Почему не в это? Я не помешаю вам.
Он сделал над собой видимое усилие и сказал:
– Я буду занят.
– Вы поедете с…
Глаза Босини загорелись гневом; он пожал плечами и ответил:
– Я буду занят и не смогу показать вам дом!
Джун до крови закусила губу; она пошла обратно в зал, не сказав больше ни слова, но не смогла сдержать слезы гнева, залившие ей лицо. К счастью, огни были уже потушены, и никто не видел ее горя.
Но в мире Форсайтов ни один человек не может считать себя застрахованным от посторонних взглядов.
Из третьего ряда за ними следили Юфимия – младшая дочь Николаса – и ее замужняя сестра, миссис Туитимен.
Они рассказали у Тимоти, что видели в театре Джун и ее жениха.
– В партере?
– Нет, не в…
– А! В амфитеатре. У молодежи теперь считается очень модным ходить в амфитеатр!
– Да нет, не в этом дело… Они были в… Вообще вся эта история ненадолго. Маленькая Джун просто метала громы и молнии!
Со слезами восторга они рассказали, как Джун, возвращаясь на свое место
