Анатолий Приставкин - Кукушата или жалобная песнь для успокоения сердца
Мотя, который никуда не уходил и на обеды «спецовские» перестал бегать, пытался какими-то словами помочь своему дружку. Рассказывал разные истории, вспоминал фильмы, которые мы смотрели, особенно про Швейка, как он Гитлера обхитрил. Раньше-то Корешок на «Швейке» просто заливался от хохота, а теперь молчал.
У Бесика со Сверчком никаких сведений насчет директора не было. Поезда приходили и уходили, а Чушка не появлялся.
Мотя, не дожидаясь теперь от них новостей, сам прибегал узнавать, не приехал ли директор, может, Кукушата его прозевали. Те божились «сукой», что смотрели, не спали и прозевать Чушку, которого они кожей чувствуют на расстоянии, просто не могли. На всякий случай в дом Чушки послали Сандру, но там все было тихо, кроме, конечно, визга поросят и шипения самой старухи. Сандра выразительно изобразила и визг, и шипение.
Пытались говорить и с Тусей, но та лишь пугливо вздрагивала и сжималась, бормоча о том, что поезда ходят с задержкой, а деньги возить трудно, потому что кругом бандюки, которые только и ищут, кого бы обчистить.
Бедная Туся! Это она нам, нам про бандюков рассказывала! А кто же тогда мы? А весь наш «спец»? А кто сам директор? Вот он, директор, и есть главный поселковый урка, ибо за родную копейку и ближнего не пожалеет! Такого не то что ограбит кто, а полезет, сам без порток останется! Это у бедной Туси затмение мозгов от страха вышло, что она плела невесть что. Но пайку на Корешка и на Мотю отдавала не любопытствуя и карцером за отсутствие не грозила… И на том спасибо.
Но, конечно, в другое время можно и посмеяться, что Корешка за трехдневное отсутствие захотели бы посадить снова… И он бы из кладовки ресторана попал бы в «спецовский» карцер…
Но мы бы и на это согласились. Мы бы на все согласились, лишь бы вытащить Корешка из чужих лап.
Утром третьего дня Чушка наконец объявился в Голяках. Сошел с поезда, заметно усталый, но в «спец» не пошел, а заглянул к начальнику станции, то есть Козлу, потом посидел в редакции «Красного паровоза», а уж затем неторопливо, размахивая портфелем, в котором, наверное, лежали наши денежки, двинул к себе домой. Бесик и Сверчок его неотступно караулили.
Перед самым ужином он появился в «спеце» довольный, почти веселый, можно было понять, что он успел попариться в бане, принял свою «наркомовскую» норму, или, как у нас в Голяках говорят, «остограммился», и теперь с удовольствием возвращался к своим делам.
А дела, судя по всему, у него шли хорошо.
Но мы так понимали, что его дела — это теперь частью и наши дела. И если они идут хорошо, значит, он получил деньги, а значит, и мы их тоже скоро получим.
Толпясь у дверей канцелярии, мы ждали, когда он вернется после своего обычного обхода по «зоне»: спальням, кухне, столовой и так далее, — мы знали, что он сюда обязательно придет.
Конечно, и он тоже знает, что мы его ждем, что мы тут, у дверей канцелярии, оттого, может быть, и не торопится, хочет подольше поиграть на наших нервах.
Наконец появился: прошествовал мимо нас и даже на наше необычно громкое: «Здрасьте, Иван Орехо-ич!» — кивнул, чего никогда не делал. Тоже хорошая примета. Но вот дальше он будто бы не захотел понимать, что мы тут торчим из-за него, хлопнул перед нашим носом дверью и скрылся в канцелярии. Вроде бы с нами ему не о чем говорить.
Потоптавшись, решили к нему заглянуть: я, Шахтер и Бесик. Мотя, как всегда, был около решетки. Мы спросили, можно ли войти, он опять добродушно кивнул и при этом читал какую-то на столе бумажку.
— Ну… С чем пожаловали?
Мы переглянулись: было ясно, что Чушка в духе. Вот только странно, что он не помнил, зачем мы пожаловали. И я сказал:
— Мы пришли за деньгами.
— Ах, за деньгами… — произнес он врастяжку, а сам все читал свою бумагу и глаз на нас не поднимал. — За деньгами, значит… Так, интересно…
Мы не поняли, что ему интересно: то, что мы пришли за деньгами, или то, что он читал в бумаге. Но мы стояли и ждали, а Бесик смотрел на Чушкин портфель, поедая его глазами. Ведь если деньги есть, то они, конечно, в портфеле, сто тыщ — такая куча, что нигде больше не уместится!
Наконец Чушка оторвался от бумаги и уставился на наши ноги.
Я думаю, если бы он хотел нас запомнить, ему незачем заглядывать нам в лица, и наших ног бы вполне хватило!
Обутые во что ни попадя: в галоши, в ботинки без подошв, в дощечки с веревочками, заплатанные, неизвестно какого времени и происхождения валенки, пимы, бурки и даже женские туфли и так далее, — наши ноги вполне нас выражали!
— Так, — повторил Чушка и медленно, как бы вовнутрь себя, довольно улыбнулся. — За денежками… Пришли…
И вот странно, но от такого Чушки, который не рявкает, не кричит «В зону!», не посылает в карцер или на отработку к свиньям, а мирно улыбается и разговаривает с нами — с нами! разговаривает! — мы стали будто оттаивать, теряя нашу обычную настороженность.
Чушка между тем сказал:
— Деньги — это серьезно… — и по-особому то ли хмыкнул, то ли икнул, издал, в общем, звук, обозначающий серьезность такого момента, как передача денег. — Давайте так… — и задумался. А мы ждали. — Давайте завтра… Да? — и решил: — С утра прямо и приходите! Договорились?
— Договорились! — громко воскликнули мы.
Мы выходили из канцелярии и многозначительно переглядывались, чувствуя себя почти победителями.
36
Мы пришли к Чушке утром в тот момент, когда у него по каким-то причинам собрались наши шефы: Наполеончик, Козел, директор Уж, орсовский Помидор и другие. Тут же была Туся, сидела и помалкивала, забившись в уголок.
Когда мы вошли, они все громко разговаривали, но, заметив нас, замолчали, уставясь с любопытством, будто на экспонаты какие.
А мы сделали вид, что их не знаем, и сразу обратились к директору, который, судя по всему, нас ждал.
Он нацепил золотые очки свои ворованные, пошарил по столу, ища что-то, спросил, не поднимая головы:
— Пришли?.. Все?.. — и остальным: — Это вот они…
Гости молчали, втыкаясь в нас глазами. Бесик подтолкнул меня локтем и, указывая в сторону гостей, дал понять: он лично считает, что неспроста они тут все собрались. Уж не за деньгами ли нашими они явились?
И Сандра на меня оглянулась, а Хвостик даже рот открыл, чтобы спросить, но я сделал знак молчать. Хотя, если честно, мне стало не по себе от предчувствий: не к добру собралась вся эта шайка. Чего-то им всем от нас надо.
— Сергей Егоров, — произнес директор в стол. — Кто?
— Ну, я, — сказал я.
Они теперь стали смотреть на меня.
— Ну, вот, — продолжил директор, привставая и разводя руками. — Егоров, значит, как патриот внес свои деньги… Мы его поздравляем!
И все собравшиеся — Наполеончик, Уж и другие — почему-то захлопали, а директор протянул мне руку.
— Поздравляю, Сергей! Так и надо поступать!
— Как? — спросил глупо я.
— Вот так… Как ты поступил… — директор взял со стола листок, это оказался номер «Красного паровоза», и громко с выражением прочел: «…Сбор народных средств на боевую эскадрилью истребителей имени Героя Советского Союза летчика Талалихина проходит на высоком трудовом и морально-политическом уровне. Восьмидесятилетний колхозник-хлопкороб Янгиюльского района Ташкентской области Султан Акбаров сдал в фонд обороны на строительство боевой эскадрильи от имени себя и своей многочисленной семьи, у него девять детей, трое из которых сражаются на фронте, триста тысяч сбереженных рублей… А коллектив спецдетдома особого режима в поселке Голятвино Московской области перечислил собранные деньги на строительство боевых машин в количестве сто тысяч рублей… Товарищ Сталин выразил благодарность всем гражданам и коллективам, оказывающим своими средствами посильную помощь Красной Армии…»
И все опять захлопали, а мы стояли, будто придурки, перед директором, не в силах понять, что же произошло, как мы оказались коллективом, который отдал деньги, сам остался без денег. Значит, вместо нашего Корешка теперь начнут в складчину с колхозником-хлопкоробом клепать железный истребитель, а Корешок из-за этого будет сидеть в подвале.
— Ладно, — сказал директор, победоносно оглядывая шефов. — Мои голодранцы растерялись от радости… Пусть идут… А мы еще посидим… Не каждый день такой праздник, что товарищ Сталин лично… — и уже нам: — Валяйте… в зону… Я велел вам дать по лишней пайке!
Во дворе нас ждал Мотя.
— Корешка нет, — произнес глухо, не глядя на нас.
— Где нет? В подвале нет? — спросил Бесик.
— Нигде нет.
— Может, его выпустили?
Мотя не ответил.
— А когда ты увидел, что его нет?
— Утром.
— А вчера он был?
— Кажись, был… Но там же ночью темно, а он молчит, — сказал Мотя. — А потом рассвело, я стал смотреть, а там пусто.
— А эти? Из ресторана?
— Я их не видел.
— Надо их найти.
Мы, все Кукушата, бросились на станцию, мы бежали так, что Хвостик отстал от нас и закричал:
