Элиза Ожешко - Над Неманом
— Вот именно, — подтвердил Ружиц.
— Воспитывали ее прилично, но все-таки воспитание это нельзя назвать светским…
— Вот именно.
— После истории с Зыгмунтом Корчинским она сделалась очень серьезна, не наряжается, не кружит головы мужчинам, не щебечет…
— Вот именно, — в третий раз согласился пан Теофиль.
— Ну и что же? Ведь вы в своем «свете» привыкли совсем к другим женщинам.
Ружиц поставил блюдечко на стол и, откинувшись на спинку дивана, полунасмешливо, полусерьезно заговорил:
— Прежде всего, ты должна знать, что люди с такой чистой душой, как у тебя, вовсе не понимают подобных вещей. Только мы, — слышишь? — мы, тунеядцы, знаем хорошо, почему чувствуем влечение к той или другой женщине… понимаешь? — влечение или инстинкт, который дает нам знать, что только с этой именно женщиной мы можем испить, в полном значении этого слова, кубок наслаждения… Вот ты и краснеешь, словно институтка… Ах! Что это за чудная вещь — румянец на лице матери пятерых детей!
Она действительно краснела по-своему, девичьим, густым, ярким румянцем, но постаралась преодолеть свое смущение.
— Это ничему не мешает. Говори все. Я хочу знать, что ты думаешь о Юстине.
— Поэтому, — продолжал Ружиц, — на первом месте здесь стоит влечение или, что для тебя будет более понятно, симпатия. К панне Юстине я сразу почувствовал симпатию… признаюсь, даже очень сильную. Ты права, я много знавал женщин неизмеримо красивее ее, даже повергал к их ногам свое здоровье и состояние… Но в этом контрасте черных волос с серыми глазами, в ее фигуре, движениях и так далее и так далее… есть что-то такое… словом, то, чего ты не поймешь… у панны Юстины есть темперамент, уверяю тебя…
— Что же далее?
— А далее то, что я уже сказал тебе раньше. Кокеток, Щебетуний, настоящих и фальшивых аристократок у меня было много… для меня достаточно… toujours des perdrix никогда не было моим девизом. Меня потянуло в другую сторону; я теперь понял, что значит здоровое тело и здоровая душа. Доказательством этого может служить мое уважение и привязанность к тебе.
Он поправил пенсне, проглотил еще несколько ложек варенья и вдруг, как бы спохватившись, быстро заговорил:
— Сегодня, например, за обедом я сидел с ней рядом. Пока я делал, хотя самые отдаленные намеки на мое чувство к ней, она хмурилась, почти не отвечала, не смотрела на меня. Я переменил тактику и заговорил о посторонних предметах… Она тотчас же оживилась и стала даже разговорчивою, описывала окрестности Корчина, передала какую-то поэтическую легенду, связанную с каким-то оврагом близ Немана, и передала так, что я… почти заинтересовался… Она очень умна, очень, а когда говорит о том, что ее интересует, то в глазах ее мелькают такие огоньки, а губы складываются так, что… Только… штурмом ее взять нельзя… Добродетель требует дипломатии… это ее единственный недостаток и вместе с тем величайшая приманка.
Пани Кирло так задумалась, что, казалось, не слыхала последних слов своего собеседника, но вдруг подняла голову и сказала таким тоном, как будто бы ее осенила великая мысль:
— Если тебе так нравится Юстина, то женись на ней.
Ружиц сдернул свое пенсне, заглянул в лицо кузине изумленными глазами и громко расхохотался.
— Чудесная мысль, великолепная! Вот была бы неожиданность для всего света и для меня самого! А пан Ожельский? На камин мне, что ли, поставить прикажешь эту китайскую фигуру? А французское произношение панны Юстины, entre nous, особой чистотой не отличающееся? Воображаю, что было бы, если б она встретилась с моей теткой! Бедная княгиня так и умерла бы на месте.
Он все продолжал смеяться.
— Твоя выдумка ясно говорит о доброте твоего сердца и вместе с тем о полном незнакомстве с требованиями света… В такую амфибию, как Юстина, влюбиться можно, но жениться на ней нельзя — impossible.
— Амфибия! — обиделась пани Кирло. — Ты женщину сравниваешь с лягушкой!
— Очень естественно. Посуди сама: она и образованна и необразованна, и молчалива и разговорчива в одно и то же время… Словом, бог знает что.
— Зачем же ты ездишь в Корчин? — спросила пани Кирло с блестящими от гнева глазами.
— Потому что эта неожиданная для самого меня симпатия немного оживляет меня, возбуждает. Честное слово, она явилась как раз в пору, когда я почти окончательно уже разочаровался во всех прелестях жизни.
— Но чем же все это кончится?
— Милая кузина, я не такой философ, чтобы думать о конце всякой вещи… Advienne que pourra… Не надо пренебрегать даже самым коротким мигом наслаждения.
— Юстина не позволит увлечь себя! Она прошла уже сквозь горькое испытание… я хорошо знаю ее характер и душу.
Ружиц слушал с напряженным вниманием.
— Ты хорошо ее знаешь? Ты уверена в том, что говоришь?
— Уверена вполне.
Он задумался и провел рукой по лбу. Глаза его как-то сразу потускнели; пани Кирло показалось, что он вздохнул.
— А ты ведь действительно заинтересован Юстиной! — воскликнула она.
— Насколько могу быть заинтересован чем-нибудь или кем-нибудь. Признаюсь, я сам себе удивляюсь. Кто может предвидеть движение своего сердца или, пожалуй, нервов…
— Так женись на ней! — не обращая ни малейшего внимания на все его доводы, продолжала она свое.
Тут дверь из сеней отворилась, послышался голос Рузи:
— Мама, Стась возвратился… Он ужасно хрипит.
Пани Кирло вскочила и выбежала из комнаты.
Ружиц, оставшись один, опустил голову на руки и невольно слушал доносившиеся из глубины дома тревожные расспросы матери и хриплый, срывающийся до писка голос мальчика, похожий на самые визгливые звуки испорченной флейты. Через узкие сенцы из другой половины дома долетали стук топора, плеск воды, потрескивание огня и голоса кухонных девок.
Погода становилась лучше. Ветер утихал, тучи быстро разбегались во все стороны; через густые высокие кусты бузины пробрался луч заходящего солнца и позолотил стоявшие на окнах скромные фуксии и розы.
Вслушивался ли этот высокий худощавый человек, в изысканном платье, с подвитыми волосами и с пенсне в золотой оправе, в отголоски этого маленького домика, не говорили ли ему эти отголоски о жизни, которая вечно текла здесь тем же самым скромным, невозмутимым ручейком? Не наталкивали ли они его на сравнения, замечания, мысли, так же незнакомые ему до сих пор, как не были ему знакомы целые тысячи подобных скромных, незаметных существований?
Он оказался очень задумчивым в ту минуту, когда озабоченная пани Кирло вернулась в гостиную, в тревоге позабыв даже прикрыть дверь в свою спальню. Не помнила она уже и 6 том, что было предметом только что прерванной беседы.
— Сын у меня заболел, — глухо сказала она, — горло у него слабое, а в прошлом году он схватил такое воспаление, что мне пришлось позвать доктора. Боюсь, чтоб и в нынешнем не вышло чего-нибудь. Я уже приказала напоить его липовым цветом.
Теперь лицо ее казалось гораздо старше, чем прежде. Ружиц протянул ей руку.
— Бедная ты моя! Сколько у тебя с детьми горя, заботы, труда, при твоих ничтожных средствах!
Растроганная до глубины души, она уселась возле него и заговорила обо всем, что ее занимало и тревожило: как двенадцать лет тому назад, четыре года спустя после выхода замуж, заметив, что в Ольшинке все идет без всякого лада и призора, что им грозит близкое разорение, она сама принялась за хозяйство. Для женщины это было делом не совсем обыкновенным, но не боги горшки обжигают. Училась она у соседей, у соседок, преимущественно же у Корчинского и Марты; с каждым годом ее опытность и энергия возрастали; дело пошло и идет, даже недурно идет, только вот с воспитанием детей беда.
— Ведь пятеро их… подумай, на таком-то клочке земли… дохода всего-навсего около тысячи рублей… А ведь всех нужно накормить, одеть, научить кое-чему.
О воспитании дочерей она даже и не мечтала. Чему могла, учила сама, — пусть только хорошими хозяйками будут! Сыновья — другое дело, их нужно было отдать в школу. Но школа не дешево стоит. Бедная мать иногда хваталась за голову, придумывая, как бы извернуться. До сих пор средства находились, но она не уверена, пойдет ли так дело и дальше. Малейший неуспех, малейшее несчастие в хозяйстве — и ее радужные надежды рассыплются впрах. Теперь она делает, что может, и если б только Болеслав получше учился, а Стась не так часто хворал… Вот горе, какое! Один здоров, да не прилежен к науке; другой хорошо учится, но слабого здоровья.
— Сколько тебе лет? — спросил Ружиц, которой все это время не сводил с нее глаз.
— Тридцать четыре года, — с легким удивлением ответила пани Кирло.
— А знаешь, ведь женщины твоих лет и твоего происхождения живут еще для себя, блистают в свете, пользуются всеми радостями и наслаждениями…
Она небрежно махнула рукой.
