Александр Солженицын - Раковый корпус
Но Зоя не повернула кресла, чтобы легче бежать. Она толко отложила вышивание (ещё к нему не притронулась). И глядя смело на Костоглотова, который не напрягся, не разволновался, а по-прежнему удобно устроен был в кресле, спросила, волнуясь сама:
— Если вам тяжело — то вы не говорите мне. А если можете — скажите: такой ужасный приговор — за что?…
Но Костоглотов не только не был удручён сознанием преступления, а с совершенно беззаботной улыбкой ответил:
— Никакого приговора, Зоенька, не было. Вечную ссылку я получил — по наряду.
— По… наряду??
— Да, так называется. Что-то вроде фактуры. Как с базы на склад выписывают: мешков столько-то, боченков столько-то… Использованная тара…
Зоя взялась за голову:
— Подождите… Не понимаю. Это — может быть?… Это — вас так?… Это — всех так?…
— Нет, нельзя сказать, чтобы всех. Чистый десятый пункт — не посылают, а десятый с одиннадцатым — уже посылают.
— А что такое одиннадцатый?
— Одиннадцатый? — Костоглотов подумал. — Зоенька, я вам что-то много рассказываю, вы с этим матерьяльцем дальше поосторожней, а то можете подзаработать тоже. У меня был основной приговор — по десятому пункту, семь лет. Уж кому давали меньше восьми лет — поверьте, это значит — совсем ничего не было, просто из воздуха дело сплетено. Но был и одиннадцатый, а одиннадцатый значит — групповое дело. Сам по себе одиннадцатый пункт срока как бы не увеличивает — но раз была нас группа, вот и разослали по вечным ссылкам. Чтобы мы на старом месте никогда опять не собрались. Теперь — понятно?
Нет, ей было ещё не понятно.
— Так это была… — она смягчила, — ну, как говорится — шайка?
И вдруг Костоглотов звонко расхохотался. И оборвал и насупился также вдруг.
— А здорово получилось. Как и моего следователя, вас не удовлетворило слово «группа». Он тоже любил называть нас — шайка. Да, нас была шайка — шайка студентов и студенток первого курса. — Он грозно посмотрел. — Я понимаю, что здесь курить нельзя, преступно, но всё-таки закурю, ладно? Мы собирались, ухаживали за девочками, танцевали, а мальчики ещё разговаривали о политике. И о… Самом. Нас, понимаете ли, кое-что не устраивало. Мы, так сказать, не были в восторге. Двое из нас воевали и как-то ожидали после войны кое-чего другого. В мае перед экзаменами — всех нас загребли, и девченок тоже.
Зоя ощущала смятение… Она опять взяла в руки вышиванье. С одной стороны он говорил опасные вещи, которые не только не следовало никому повторять, но даже слушать, но даже держать открытыми ушные раковины. А с другой стороны было огромное облегчение, что они никого не заманивали в тёмные переулки, не убивали.
Она глотнула.
— Я не понимаю… вы всё-таки — делали-точто?
— Как что? — он затягивался и выпускал дым. Какой он был большой, такая маленькая была папироска. — Я ж вам говорю: учились. Пили вино, если позволяла стипендия. Ходили на вечеринки. И вот девченок замели вместе с нами. И дали им по пять лет… — Он посмотрел на неё пристально. — Вы — на себе это вообразите. Вот вас берут перед экзаменами второго семестра — и в мешок.
Зоя отложила вышиванье.
Все страшное, что она предчувствовала услышать от него — оказалось каким-то детским.
— Ну, а вам, мальчикам — зачем это всё нужно было?
— Что? — не понял Олег.
— Ну вот это… быть недовольными… Чего-то там ожидать…
— Ах, в самом деле! Ну да, в самом деле! — покорно рассмеялся Олег. — Мне это в голову не приходило. Вы опять сошлись с моим следователем, Зоенька. Он говорил то же самое. Креслице вот хорошее! На койке так не посидишь.
Олег опять устроился со всем удобством и покуривая смотрел, прищурившись, в большое окно с цельным стеклом.
Хотя шло к вечеру, но пасмурный ровный денёк не темнел, а светлел. Все растягивался и редел облачный слой на западе, куда и выходила как раз эта комната углом.
Вот только теперь Зоя по-серьёзному взялась вышивать — и с удовольствием делала стёжки. И они молчали. Олег не хвалил её за вышивание, как прошлый раз.
— И что ж… ваша девушка? Тоже была там? — спросила Зоя, не поднимая головы от работы.
— Д-да… — сказал Олег, не сразу пройдя это «д», не то думая о другом.
— А где ж она теперь?
— Теперь? На Енисее.
— Так вы просто не можете с ней соединиться?
— И не пытаюсь, — безучастно говорил он. Зоя смотрела на него, а он в окно. Но почему ж он тогда не женится здесь, у себя?
— А что, это очень трудно — соединиться? — придумала она спросить.
— Для нерегистрированных — почти невозможно, — рассеянно сказал он. — Но дело в том, что — незачем.
— А у вас карточки её нет с собой?
— Карточки? — удивился он. — Заключённым карточек иметь не положено. Рвут.
— Ну, а какая она была из себя? Олег улыбнулся, прижмурился:
— Спускались волосы до плеч, а на концах — р-раз, и заворачивались кверху. В глазах, вот как в ваших всегда насмешечка, а у неё всегда — немножко грусть. Неужели уж человек так предчувствует свою судьбу, а?
— Вы в лагере вместе были?
— Не-ет.
— Так когда же вы с ней расстались?
— За пять минут до моего ареста… Ну, то есть, май ведь был, мы долго у неё сидели в садике. Уже во втором часу ночи я с ней простился и вышел — и через квартал меня взяли. Прямо, машина на углу стояла.
— А её?!
— Через ночь.
— И больше никогда не виделись?
— Ещё один раз виделись. На очной ставке. Я уже острижен был. Ждали, что мы будем давать друг на друга показания. Мы — не дали.
Он вертел окурок, не зная, куда его деть.
— Да вон туда, — показала она на сверкающую чистую пепельницу председательского места.
А облачка на западе все растягивало, и уже нежно-жёлтое солнышко почти распеленилось. И даже закоренело-упрямое лицо Олега смягчилось в нём.
— Но почему же вы теперь-то?! — сочувствовала Зоя.
— Зоя! — сказал Олег твёрдо, но остановился подумать. — Вы сколько-нибудь представляете — что ждёт в лагере девушку, если она хороша собой? Если её где-нибудь по дороге в воронке не изнасилуют блатные — впрочем, они всегда успеют это сделать и в лагере, — в первый же вечер лагерные дармоеды, какие-нибудь кобели нарядчики, пайкодатчики подстроят так, что её поведут голую в баню мимо них. И тут же она будет назначена — кому. И уже со следующего утра ей будет предложено: жить с таким-то и иметь работу в чистом теплом месте. Ну, а если откажется — её постараются так загнать и припечь, чтоб она сама приползла проситься. — Он закрыл глаза. — Она осталась в живых, благополучно кончила срок. Я её не виню, я понимаю. Но и… все. И она понимает.
Молчали. Солнце проступило в полную ясность, и весь мир сразу повеселел и осветился. Чёрными и ясными проступили деревья сквера, а здесь, в комнате, вспыхнула голубая скатерть и зазолотились волосы Зои.
— … Одна из наших девушек кончила с собой… Ещё одна жива… Трёх ребят уже нет… Про двоих не знаю…
Он свесился с кресла на бок, покачался и прочёл:
Тот ураган прошёл… Нас мало уцелело…На перекличке дружбы многих нет…
И сидел так, вывернутый, глядя в пол. В какую только сторону не торчали и не закручивались волосы у него на темени! их надо было два раза в день мочить и приглаживать, мочить и приглаживать.
Он молчал, но всё, что Зоя хотела слышать — она уже слышала. Он был прикован к своей ссылке — но не за убийство; он не был женат — но не из-за пороков; через столько лет он нежно говорил ей о бывшей невесте — и видимо был способен к настоящему чувству.
Он молчал и она молчала, поглядывая то на вышивание, то на него. Ничего в нём не было хоть сколько-нибудь красивого, но и безобразного сейчас она не находила. К шраму можно привыкнуть. Как говорит бабушка: "тебе не красивого надо, тебе хорошего надо". Устойчивость и силу после всего перенесённого — вот это Зоя ясно ощущала в нём, силу проверенную, которую она не встречала в своих мальчишках.
Она делала стёжки и почувствовала его рассматривающий взгляд.
Исподлобя глянула навстречу.
Он стал говорит очень выразительно, всё время втягивая её взглядом:
Кого позвать мне?… С кем мне поделитьсяТой грустной радостью, что я остался жив?
— Но вот вы уже поделились! — шёпотом сказала она, улыбаясь ему глазами и губами.
Губы у неё были не розовые, но как будто и не накрашенные. Они были между алым и оранжевым — огневатые, цвета светлого огня.
Нежное жёлтое предвечернее солнце оживляло нездоровый цвет и его худого больного лица. В этом тёмном свете казалось, что он не умрёт, что он выживет.
Олег тряхнул головой, как после печальной песни гитарист переходит на весёлую.
— Эх, Зоенька! Устройте уж мне праздник до конца! Надоели мне эти белые халаты. Покажите мне не медсестру, а городскую красивую девушку! Ведь в Уш-Тереке мне такой не повидать.
