Василий Вонлярлярский - Большая барыня
– Отвезем в хорошую, барин, – отвечал ямщик, легонько ударяя коней.
Телега проехала Обухов мост, Сенную площадь, повернула направо и, проехав Невский проспект, остановилась у ворот гостиницы Демута.
Измученный долгой дорогою, толчками и нетерпением, штаб-ротмистр потребовал скорее нумер.
– В какую цену? – спросил не совсем учтиво встретивший его человек во фраке, приняв приезжего, сообразно русской пословице, по платью.
– А вы кто есть такой? я с вами не говорил, – отвечал Петр Авдеевич с учтивостию, причиною которой был фрак.
– Я? служитель здешний…
– Служитель?…
– Малые нумера заняты, а осталось отделение в бельэтаже, – продолжал слуга, – чтобы не показалось дорогонько. – Он дерзко и насмешливо окинул взглядом грязно одетого штаб-ротмистра, который в свою очередь, узнав, что говоривший с ним так непочтительно был не более как служитель гостиницы, не удовольствовался одним словесным ответом, но, засучив рукав правой руки, начинал заносить ее по всем правилам наступательной гимнастики.
Фрак, знакомый, вероятно, с подобными жестами, в один миг переменил мнение свое о приезжем и, увернувшись от штаб-ротмистрской ладони, преучтиво пригласил его пожаловать за ним.
Не познакомь штаб-ротмистра село Графское с роскошным убранством комнат, отделение, которое отведено было Петру Авдеевичу в гостинице Демута, конечно, бросилось бы ему в глаза. Малиновые насыпные обои, покрытые слоем нечистот, почерневшие бронзовые часы и канделябры, триповая, засаленная от частого прикосновения мебель и потрескавшийся паркет – все это намекнуло бы всякому другому постояльцу, что хозяин гостиницы заставит заплатить его очень дорого за неопрятность своего парадного отделения.
Косткжовскому помещику было не до того; заутреня началась во всех церквах; металлический гул раздался по всей столице. «Графиня, – думал наш герой, – вероятно, возвратится из церкви не раньше как часам к двум, много к трем. Как же рада она будет! Чай, прождала вчера весь день и говорила: верно, не будет, сердце мое чувствует, что не будет! А я тут как тут!»
– Ульяшка, – крикнул штаб-ротмистр. – Поди вниз и узнай от кого-нибудь, где живет ее сиятельство графиня Белорецкая.
Ульяшка обратился с этим вопросом к слуге, слуга послал его к дворнику, дворник пришел с Ульяшкой к штаб-ротмистру и поздравил его с праздником; но о жилище ее сиятельства не знал никто из прислуги гостиницы Демута.
– Пойду я сам и справлюсь в городе, – сказал сам себе Петр Авдеевич, – короче будет.
Не умывшись и не выбрив лица, он наскоро надел давно знакомый нам сюртук, шинель, фуражку и, приказав Ульяшке не отлучаться, вышел на улицу.
Город блистал уже тысячами огней; народ двигался по всем направлениям; кареты скрещались на каждом шагу; все лица сияли радостию. Петр Авдеевич присоединился к толпе, которая, как быстрый поток, увлекла его за собою. Чрез минуту очутился он на Дворцовой площади; тут представившаяся глазам штаб-ротмистра картина до того поразила его, что он забыл и себя, и цель поездки своей в Петербург. Долго, разинув рот, не мог он отвести взоров от великолепного зимнего жилища русских царей, сиявшего всем блеском своего величия. Несколько далее и налево от дворца, на едва колыхавшейся поверхности невских вод, качались фрегаты и другие царские суда, разукрашенные разноцветными флюгерами, флагами и блиставшие тысячами фонариков; еще далее, на темно-синем горизонте тянулись черною полосой величавые стены крепости и высился к небу бесконечный шпиц Петропавловского собора.
Дошедши до набережной, штаб-ротмистр сначала впился жадными взорами в описанную нами картину, потом повернул голову на сторону Зимнего дворца, опоясанного огненным ожерельем. Сквозь стекла окон блеснуло ему так много золота, так много звезд, что пораженный ум Петра Авдеевича отказался от дальнейших соображений.
«Господи боже мой! да что же это такое в самом деле? – проговорил вполголоса костюковский помещик. – Неужто все это мне мерещится?… или доступны людям такие чудеса?»
При мысли этой погрузился он в глубокую думу, а крепость, дрогнув, осветилась мгновенно ярким пламенем, разразилась страшным ударом и покатила по дремлющей красавице Неве волны белого дыма… На возглас крепостных каронад фрегаты царские отозвались оглушительным грохотом; воздух потрясся, земля задрожала, и народ русский, обнажив голову, набожно перекрестился.
– Христос воскресе, родимый! – сказал какой-то бородатый старик в коричневой сибирке стоявшему возле него штаб-ротмистру.
– Воистину! – отвечал последний, заключая бородача в свои объятия. Кругом лобызались все, как лобызается в кружку своем одна родная семья.
Очень довольный неожиданным приветствием сибирки, и не простой уездной, а столичной, Петр Авдееьич обратился к ней с вопросом, не знает ли она, паче чаяния, ее сиятельства графини Белорецкой?…
– Знавал, батюшка, точно знавал, – отвечал бородач, – и не раз доводилось вывозить мусор со двора ее графского сиятельства.
– Как я рад, что ты знаешь! – воскликнул штаб-ротмистр. – Я, братец, признаюсь тебе, первый раз в Питере и ровно ни с кем не знаком.
– Так-с!
– У графини же должен быть тотчас после заутрени.
– А ваша милость сродственник им?
– Нет еще, дружок.
– Стало, по дельцу какому пожаловать изволили?
– По делу, братец.
– Понимаем-с!
– Ну, скажи же мне, пожалуйста, где дом ее сиятельства? Знаю я, что в собственном живет, и улицу называли, да невдогад мне и не записал. Подумал: может ли быть, чтобы в Питере не знали ее дома.
– Язык и до Киева доведет русского человека.
– То-то и есть.
– Покойница-то, – продолжал, подумав, бородач, – проживать изволила на Литейной.
– Покойница? – повторил с ужасом Петр Авдеевич.
– А не знали, ваша милость? чай, годков двенадцать есть, как скончаться изволила.
– Уж какой же ты, братец, – проговорил штаб-ротмистр, глубоко вздохнув. – Вот перепугал! насмерть то есть.
– Чего-с?
– Я говорю, братец, про графиню Наталью Александровну, а ты толкуешь, прах тебя знает, про покойницу какую-то.
– Наталья Александровна? – повторил бородач, – постой, постой! Эй, Прокоп, а Прокоп! подь сюда – крикнула сибирка, и на зов этот подбежал краснощекий парень в длинном купеческом сюртуке и глянцевитой шляпе.
– Скажи, пожалуй, – спросил старик, – не доводилось ли тебе счищать двор у золовки покойницы графини Прасковьи Васильевны? ну, той, что знаешь, в запрошлом году…
– Кому требуется, тятенька?…
– Вот этому барину.
Быстро повернувшись к штаб-ротмистру, молодой парень приподнял шляпу свою, тряхнул головою, вместо поклона, и, похристосовавшись с Петром Авдеевичем, объяснил ему на кудреватом наречии, что графиня Наталья Александровна, то есть золовка покойницы, живет в собственной фатере, на Большой Морской, что дом богатый, важнейший дом у графини, да дворня, то есть без всякого обхождения, словно гармизонт какой.
Отыскать Большую Морскую было не трудно штаб-ротмистру; дом же ее сиятельства указал ему первый попавшийся ему извозчик; но весь передний фасад этого дома был мрачен, и в двух окнах, у самого подъезда мелькал слабый свет. Петр Авдеевич постучался в резную дубовую дверь; он не заметил ручки звонка и другого способа входить не знал; за дверьми не отозвался никто. Петр Авдеевич повторил удары; тоже молчание. Он повернулся к дверям спиною и каблуками поднял такой стук, что дремавший у лестницы швейцар, в испуге и спросонья, опрометью бросился к подъезду.
Увидев небритого и покрытого грязью господина, привратник ее сиятельства с негодованием спросил у штаб-ротмистра, зачем он лезет.
– У себя ли графиня?
– Графиня? – повторил протяжно швейцар, продолжая всматриваться в вопрошавшего. – А что тебе в том, у себя ли графиня? зачем пожаловал в такую пору? стащить небось что-нибудь?
– Ах ты грубиян! ах ты неуч такой! – заревел разгневанный костюковский помещик, – да знаешь ли, ракалия, что, скажи я только слово ее сиятельству, праху твоего не останется здесь!
Принимая, вероятно, раннего гостя за бродягу, встретившего светлый праздник слишком весело, опытный привратник, не желая заводить шуму, прехладнокровно взял Петра Авдеевича за плечо и, прежде чем тот успел сделать какое бы то ни было сопротивление, вытолкнул его за дверь и запер ее на ключ.
Бешенство штаб-ротмистра дошло до высочайшей степени; он бросился было назад, но дуб устоял, и, как ни кричал Петр Авдеевич, на крик его не появлялся более швейцар, а явились два дворника, вооруженные метлами. Они подошли к нему с обеих сторон, и, взяв под руки, свели с крыльца, и, приговаривая «ступай, ступай, любезный!», проводили до самого Невского проспекта. Напрасно объяснял им Петр Авдеевич, что ее сиятельство коротко ему знакома, что приехал он в Питер единственно для того, чтобы повидаться с нею, что ее сиятельство приказала ему приехать, дворники не переставали легонько подталкивать его, приговаривая однозвучное «ступай, ступай, любезный!».
