Эрнест Хемингуэй - Фиеста
— Расскажите конец, — сказал Билл.
— Ну, матадор сидел на полу. Он собирался с силами, чтобы встать и еще раз ударить Кона. Брет отказалась от всяких рукопожатий, а Кон плакал и говорил, как сильно он ее любит, а она говорила ему, что нельзя быть таким ослом. Потом Кон нагнулся, чтобы пожать руку матадору. Знаете — разойдемся, мол, по-хорошему. Просил прощения. А матадор размахнулся и еще раз ударил его по лицу.
— Молодец мальчишка, — сказал Билл.
— Теперь Кону крышка, — сказал Майкл. — Я уверен, что у Кона навсегда пропала охота драться.
— Когда вы видели Брет?
— Сегодня. Ей нужно было взять кое-что из вещей. Она ухаживает за своим Ромеро.
Он начал еще бутылку пива.
— Брет порядком замучилась. Но она любит ходить за больными. Так и мы с ней сошлись. Она ухаживала за мной.
— Я знаю, — сказал я.
— Я здорово пьян, — сказал Майкл. — Пожалуй, я и дальше буду пить. Все это смешно, но не очень-то приятно. Не очень-то приятно для меня.
Он выпил пиво.
— Я, знаете ли, выразил Брет свое мнение. Я сказал ей, что если она будет путаться с евреями и матадорами и тому подобной публикой, то это добром не кончится. — Он наклонился ко мне. — Послушайте, Джейк, можно, я выпью вашу бутылку? Вам принесут еще.
— Пожалуйста, — сказал я. — Я все равно не собирался пить.
Майкл начал откупоривать бутылку.
— Может быть, вы откроете?
Я снял проволоку, вытащил пробку и налил ему пива.
— Знаете, — продолжал Майкл, — Брет была великолепна. Она всегда великолепна. Я устроил ей скандал по поводу евреев и матадоров и тому подобной публики, а она, знаете, что сказала: «Ну да. Хлебнула я счастья с вашей британской аристократией!»
Он отпил из стакана.
— Это великолепно. Знаете, этот Эшли, который дал ей титул, был моряком. Девятый баронет. Когда он бывал дома, он не желал спать на кровати. Заставлял Брет спать на полу. Под конец, когда он совсем рехнулся, он грозил, что убьет ее. Спал всегда с заряженным пистолетом. Брет вынимала патроны, когда он засыпал. Нельзя сказать, чтобы она много счастья видела в жизни. Свинство, в сущности. Она так всему радуется…
Он встал. Руки у него дрожали.
— Я пойду к себе. Постараюсь уснуть.
Он улыбнулся.
— Мы слишком мало спим из-за этой фиесты. Я намерен прекратить это и хорошенько выспаться. Очень скверно так мало спать. Ужасно треплет нервы.
— Встретимся в двенадцать в кафе Ирунья, — сказал Билл.
Майкл вышел. Мы слышали, как он отворил дверь в соседнюю комнату. Потом он позвонил, пришла служанка и постучала в дверь.
— Принесите полдюжины пива и бутылку фундадору, — сказал ей Майкл.
— Si, senorito[17].
— Я иду спать, — сказал Билл. — Бедняга Майкл. Ужасный скандал вышел из-за него вчера.
— Где? В «Миланском баре»?
— Да. Там был какой-то тип, который когда-то заплатил долги Брет и Майкла в Каннах. Он страшно хамил.
— Я знаю эту историю.
— А я не знал. Отвратительно, что кто-то имеет право ругать Майкла.
— Вот это-то и скверно.
— Просто отвратительно. Бесит меня, что кто-то имеет на это право. Ну, я иду спать.
— В цирке были убитые?
— Как будто нет. Только тяжело раненные.
— А в проходе одного забодали.
— Вот как? — сказал Билл.
18
В полдень мы все трое собрались в кафе. Кафе было переполнено. Мы ели креветок и пили пиво. Город был переполнен. Все улицы запрудила толпа. Большие автомобили из Биаррица и Сан-Себастьяна то и дело подъезжали и выстраивались по краю площади. Они привозили публику на бой быков. Подъезжали и туристские автобусы. В одном автобусе приехало двадцать пять англичанок. Они сидели в большой белой машине и в бинокль смотрели на фиесту. Танцоры были совершенно пьяны. Шел последний день фиесты.
Фиеста текла сплошным потоком, и только машины и автобусы с приезжими казались небольшими островками. Когда машины пустели, приезжих поглощала толпа. Потом их уже не было видно, и только кое-где среди крестьян в черных блузах, густо облепивших столики кафе, мелькали их столь неуместные здесь спортивные костюмы. Фиеста поглощала даже англичан из Биаррица, и они были незаметны, пока близко не пройдешь мимо их столика. На улицах не умолкала музыка. Барабаны трещали, дудки свистели. Внутри кафе, держась за край стола или обняв друг друга за плечи, мужчины пели жесткими голосами.
— Вот Брет идет, — сказал Билл.
Я поднял глаза и увидел, что она идет сквозь толпу на площади, высоко подняв голову, словно фиеста разыгрывалась в ее честь и это ей и лестно, и немножко смешно.
— Хэлло, друзья! — сказала она. — Смерть выпить хочется.
— Дайте еще кружку пива, — сказал Билл официанту.
— И креветок?
— Кон уехал? — спросила Брет.
— Да, — сказал Билл. — Он нанял машину.
Подали пиво. Брет хотела поднять стеклянную кружку, но рука у нее дрожала. Она заметила это, улыбнулась и, наклонившись, отпила большой глоток.
— Хорошее пиво.
— Очень хорошее, — сказал я. Меня беспокоил Майкл. Я был уверен, что он не спал. Он, вероятно, все время пил, но, по-видимому, держал себя в руках.
— Я слышала, Джейк, что Кон избил вас? — сказала Брет.
— Нет. Сшиб меня с ног. Только всего.
— Но он избил Педро Ромеро, — сказала Брет. — Он сильно избил его.
— Как он?
— Ничего, обойдется. Он не хочет выходить из комнаты.
— А как он выглядит?
— Плохо. Он сильно избит. Я сказала ему, что уйду на минутку повидаться с вами.
— Он будет выступать?
— Конечно. Я пойду с вами, если вы ничего не имеете против.
— Как поживает твой дружок? — спросил Майкл. Он не слышал ни слова из того, что говорила Брет. — Брет завела себе матадора, — сказал он. — У нее был еврей, по имени Кон, но он оказался негодным.
Брет встала.
— Я не стану слушать такую чушь, Майкл.
— Как поживает твой дружок?
— Отлично, — сказала Брет. — Увидишь его сегодня на арене.
— Брет завела себе матадора, — сказал Майкл. — Красавчика матадора.
— Проводите меня, пожалуйста, Джейк. Мне нужно поговорить с вами.
— Расскажи ему про своего матадора, — сказал Майкл. — К черту твоего матадора! — Он так двинул столик, что кружки пива и блюдо креветок с грохотом полетели на пол.
— Пошли, — сказала Брет. — Уйдем отсюда.
Пробираясь сквозь толпу на площади, я спросил:
— Ну как?
— После завтрака я не увижу его до самого боя. Придут его друзья одевать его. Он говорит, что они очень сердятся из-за меня.
Брет сияла. Она была счастлива. Солнце сверкало, день стоял ясный.
— Я точно переродилась, — сказала Брет. — Ты себе представить не можешь, Джейк.
— Тебе что-нибудь нужно от меня?
— Нет, только пойдем со мной в цирк.
— За завтраком увидимся?
— Нет. Я с ним буду завтракать.
Мы стояли под аркадой у подъезда отеля. Из отеля выносили столики и ставили их под аркадой.
— Хочешь пройтись по парку? — спросила Брет. — Я не хочу возвращаться в отель. Он, вероятно, спит.
Мы прошли мимо театра, до конца площади, потом миновали ярмарку, двигаясь вместе с толпой между рядами ларьков и балаганов. Потом свернули на улицу, которая вела к Пасео-де-Сарасате. Мы увидели публику в парке — сплошь элегантно одетые люди. Они прогуливались по кругу в дальнем конце парка.
— Только не туда, — сказала Брет. — Мне сейчас не хочется, чтобы на меня глазели.
Мы стояли под ярким солнцем. День выдался жаркий и ясный после дождя и туч с моря.
— Надеюсь, ветер уляжется, — сказала Брет. — А то это плохо для него.
— И я надеюсь.
— Он говорит, что быки хорошие.
— Хорошие.
— Это часовня святого Фермина?
Брет смотрела на желтую стену часовни.
— Да. Отсюда в воскресенье началась процессия.
— Зайдем. Хочешь? Я бы помолилась за него, да и вообще.
Мы вошли в обитую кожей тяжелую, но легко поддавшуюся дверь. Внутри было темно. Молящихся собралось много. Их стало видно, когда глаза привыкли к полумраку. Мы стали рядом на колени у одной из длинных деревянных скамей. Немного погодя я почувствовал, что Брет выпрямилась, и увидел, что она смотрит прямо перед собой.
— Уйдем, — хрипло прошептала она. — Выйдем отсюда. На меня это очень действует.
Когда мы вышли на жаркую, залитую солнцем улицу, Брет поглядела на качающиеся от ветра верхушки деревьев. Молитва, видимо, не успокоила ее.
— Не знаю, почему я так нервничаю в церкви, — сказала Брет. — Никогда мне не помогает.
Мы пошли дальше.
— Не гожусь я для религиозного настроения, — сказала Брет. — Лицо неподходящее.
— Знаешь, — помолчав, сказала Брет, — я совсем за него не волнуюсь. Я просто радуюсь за него.
— Это хорошо.
— Но лучше бы все-таки, чтобы ветер улегся.
— Может быть, к пяти уляжется.
— Будем надеяться.
— Ты бы помолилась, — засмеялся я.
— Никогда мне не помогает. Никогда еще ничего не исполнилось, о чем я молилась. А у тебя?
