Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

В величественной тишине, посреди которой оказался Реновалес, молча бурлили мощные силы предоставленной самой себя Природы. Под порывами ветра сосны, казалось, звучали, как струны гигантской арфы. Площадь была перекрыта ледяной тенью деревьев. Вверху, над фронтоном маленького дворца, летало несколько голубей — они кружили спиралью вокруг старой мачты для флага и почерневших от непогоды классических бюстов, стремясь подняться над верхушками сосен и погреться в лучах солнца. Притомившись, птицы хлопали крыльями и садились на ржавые перила железных балконов, украшая старое здание дрожащим белым узором, гирляндой из перьев, издающих тихие шорохи. Посреди площади пускал вверх струи воды мраморный лебедь с круто изогнутой к небу шеей — от журчащего фонтана по затененным местам веяло ледяным холодом.

Реновалес прогуливался туда-сюда. Там, куда не проникали солнечные лучи, под его ногами хрустела ледяная корка. Он оперся на чугунную балюстраду, что полукругом охватывала площадь. Сквозь плетение черных крон, на которых уже появились первые почки, художник увидел горную гряду, окаймляющую горизонт. Это были Гвадаррамские горы, снежные призраки, сливающиеся с сугробами облаков. Чуть ближе четко выделялись горы Пардо с темными, покрытыми сосняками вершинами, а слева простирались гребни Каса де Кампо, на склонах которых уже зеленела, отливая желтоватым блеском, первая весенняя травка.

Под ногами художника расстилались поля Монклоа, сады, разбитые на старинный лад, деревца питомника, который тянулся вдоль берега реки. По дорогам, змеящимся внизу, катили роскошные кареты — отражающееся на их лакированных стенках солнце казалось огненным клубком. Луга, кроны деревьев — все было омыто и блестело от талого снега. Извечная зеленая нота играла множеством вариаций — от черного цвета до желтого — и улыбалась, почувствовав ласкающие касания солнца после холодной снежной купели. Вдали, рассыпая по предвечерней тишине звонкие раскаты эха, то и дело гремели выстрелы из ружей. Охотились в Каса де Кампо. Между колоннадами стволов и на зеленых коврах лугов мерцала позолоченная солнцем вода; светлые пятна прудов, каналы, кое-где проглядывающие сквозь разрывы зеленой скатерти, появившиеся после оттепели лужицы — казалось, это лежат в траве длинные блестящие шпаги.

Реновалес вряд ли смотрел на пейзаж; сегодня он ничего вокруг себя не замечал. Голова его была занята совсем другим. Увидел приближающуюся по аллее изящную карету и отступил от балюстрады, чтобы выйти навстречу. Это она! Но карета проехала мимо и величественно и неторопливо покатила дальше. В ее окне он успел разглядеть закутанную в меха старую сеньору с запавшими глазами и провалившимся ртом — голова ее почти тряслась от старости в такт покачиваниям кареты. Экипаж проехал к небольшой церкви, стоящей около дворца, и художник снова остался один.

Ох, наверное, она не приедет! Сердце начало подсказывать, что ожидание его напрасно.

Вдруг на площади появились какие-то бегающие девочки в развалившихся туфельках; гладкие волосики падали им на шеи и блестели маслянистым блеском. Реновалес не заметил, откуда они взялись. Наверное, это были дети сторожа дворца.

Аллеей шел смотритель парка с ружьем за плечами и охотничьим рогом на поясе. Потом появился человек, весь в черном, похожий на лакея; с двух сторон от него шли два огромных пса, датские доги, серые с синим отливом; они шагали с достоинством, сдержанные и серьезные, гордые своим грозным видом. Кареты нигде не было видно. О господи!..

Маэстро сел на каменную скамью и наконец достал небольшой альбом, который всегда носил с собой. Он принялся рисовать девочек, носившихся вокруг фонтана. Это был способ скоротать время, чтобы ожидание не казалось таким долгим. Одну за другой нарисовал он всех девочек; потом начал наблюдать, как они собираются группками, но вскоре дети скрылись за дворцом и побежали вниз к Глубокому каналу. Реновалес, за неимением развлечения, поднялся со скамейки и несколько раз прошелся туда-сюда, притопывая ногами. Они у него очень замерзли; холод и бесполезное ожидание совсем испортили ему настроение. Походив, он сел на другую скамью, неподалеку от лакея в черном. Собаки неподвижно сидели у его ног. Величественно отдыхали, словно какие-то важные лица; их серые глаза, щурящиеся и поглядывающие на сеньора, пристально на них смотревшего и водившего карандашом в раскрытой тетради, положенной на колено, блестели и светились умом. Художник нарисовал собак в нескольких разных позах и так увлекся этой работой, что в конечном итоге забыл, зачем, собственно, сюда пришел. Ох и красивые же зверюги! Реновалес любил животных, в которых красота сочеталась с силой. Если бы жил сам и мог делать все, что заблагорассудится, то превратил бы свой дом в зверинец.

Наконец человек с собаками ушел, и художник снова остался один. Неспешной походкой прошли несколько парочек — они поворачивали за дворец и исчезали в садах на склоне горы. Потом — группа семинаристов в развевающихся рясах, оставлявших за собой тот специфический запах здоровой, целомудренной и грязной плоти, который чувствуется по казармам и монастырям... А графини нет и нет!..

Художник снова облокотился на балюстраду. Решил подождать еще полчаса, не больше. День клонился к вечеру; солнце еще стояло высоко, но пейзаж неоднократно словно окутывался тенью. Облака, скопившиеся в загонах на горизонте, наконец вырвались на свободу и теперь, похожие на каких-то сказочных зверей, мчались небесными лугами, толкаясь и обгоняя друг друга в безумной гонке, словно хотели проглотить огненный шар, медленно скользящий вниз по чистому участку синего неба.

Неожиданно Реновалес почувствовал укол в спину, в том месте, где сердце. Никто его коснуться не мог; так его предупреждали нервы, которые как-то по-особенному напряглись и почти дрожали от безумного нетерпения. Он чувствовал, что она уже близко, вот-вот появится. И действительно, обернувшись, увидел ее. Она шла по аллее, вся в черном, в подбитом мехом кожаном жакете. Руки спрятаны в небольшой муфте, лицо прикрыто вуалью. Ее высокая и стройная фигура четко выделялась на желтоватой земле, будто скользила от ствола к стволу. Карета возвращалась назад, видимо, чтобы ждать ее наверху, у агрономического училища.

Они встретились посреди площади. Графиня протянула ему ладошку в перчатке, согретую в муфте, и оба направились к балюстраде.

— Я сейчас такая злая... Меня даже трясет от злости. Не думала, что появлюсь здесь; совсем о вас забыла, маэстро, честное слово. Вспомнила только когда вышла из дома главы кабинета министров и, зная, что встречу вас здесь, приехала, чтобы вы развеяли мое плохое настроение.

Сквозь вуаль Реновалес увидел ее сердито блестевшие глаза и залегшие злые складки в уголках красивых губ.

Графиня быстро заговорила, стремясь вылить кипевший в ней гнев; она ничего вокруг себя не замечала — словно находилась в своем салоне, где ей все знакомо.

Только что нанесла визит главе кабинета министров, чтобы переговорить с ним о «своем деле»: бедный Пако — ее муж — мечтает о Золотом Руне, и его счастье будет зависеть от осуществления этого желания. Только этого ему не хватает, чтобы завершить пирамиду крестов, почетных знаков и орденских лент, которую он нагромоздил вокруг своей персоны, от живота до шеи, покрыв этой славной мантией все туловище и не оставив свободным ни одного квадратного миллиметра. Получить Золотое Руно — и можно умирать!.. Почему бы не сделать такое удовольствие Пако, хорошему человеку, неспособному даже мухи обидеть? Что им стоит наградить его этой игрушкой, чтобы он стал счастливым?..

— Больше нет на свете друзей, — горько пожаловалась графиня. — Этот первый министр — тупой дурак, забывший о давней дружбе, как только увидел себя во главе правительства. А как он когда-то вздыхал возле меня, как тенор в сарсуэле{50}, как ухаживал за мной (поверьте, я не выдумываю) и хотел покончить с собой, видя, что я его не выношу, считаю обыкновенным хлыстом и идиотом!.. Сегодня та же история: то и дело пожимает мне руку и закатывает глаза, «ах, дорогая Конча», «ах, волшебная Конча» и другие льстивые слова — так же он щебечет и в парламенте, этот старый кенар. Короче говоря, с Руном ничего не получится: ему, дескать, очень жаль, но правительство не дает согласия.

И графиня, словно впервые заметив, где находится, направила свой ​​разгневанный взгляд на темные холмы Каса де Кампо; там продолжали греметь выстрелы.

— И после этого они еще смеют ставить человеку в вину мятежные мысли. Я анархистка — вы меня слышите, Мариано? Чем дальше, тем больше чувствую себя революционеркой. Не смейтесь, я не шучу. Бедный Пако, это агнец божий, дрожит от страха, когда я выражаю перед ним свои взгляды. «Женщина, подумай, кто мы с тобой такие. Нам нужно быть в согласии с правительством». Но я бунтую, потому что слишком хорошо знаю эту компанию: ватагу циников. Почему бы не дать моему Пако Золотого Руна, если бедняге так хочется его иметь? Поверите, маэстро, меня злит эта страна, такая трусливая и покорная. Надо, чтобы здесь наступил девяносто третий год, как во Франции{51}. Если бы я была свободна, а не обременена всякими глупостями: высоким происхождением, положением в свете, — то сегодня непременно совершила бы что-то отчаянное. Бомбу бросила... Нет, бомбу не бросала бы; лучше бы взяла револьвер и...